Свои
Шрифт:
Сговариваться о свадьбе, и в самом деле, пришлось с тетушкой. Та только рада была поспособствовать, и даже приданное обещала — успела кой-что подкопить. О том лишь грустила, что под конец жизни одна останется. Однако ж молодые того не допустили, при себе на положении всеобщей тетушки жить предложили. С тем и квартиру новую подыскивать стали.
И только молодые обвенчались, в новый дом перебрались, только понесла молодая ребеночка, — молва по городу поползла, что с юга, с Астрахани холера идет, людей как косой косит. Ежели до тамбовщины дойдет — беда будет! Движение перекроют, торговля вся встанет, сиди, кукуй:
Герасим по знакомым побежал, слухи от правды отделить пытался, по части медицины узнать поболе желал, и на весь город предупреждение напечатать намеревался. Только кто ему на это добро даст? Местная власть свою заботу о процветании имеет. А тут мужик, хоть и грамотный, и благонадежный, а все мужик, — не ученый, не из столицы гость, — место свое знать должен.
Да и что газета? Слухов и так довольно! Костры вон повсюду жгут, чад стоит, — никакая зараза не выдержит! Другое дело, что в городе неразбериха, и от гари дышать нечем, — но тут уж каждый сам себе средство изобретает. Кто из города едет, кто на заговоры да травы уповает.
Герасим не столько за себя, сколько за жену переживал. Ей бы на свежий воздух, подальше от волнений, под присмотр тетушки — об одном, о дитятке думать. Вот и предложил обеим в Белую отправляться. Вдова лекарская сразу наотрез отказалась: «Стара, — отвечала, — чтобы от смерти бегать, а здесь, глядишь, пригожусь еще». Молодая, хоть и скрепя сердце, но ради ребеночка согласилась.
В Белой ее встретили сдержанно. Больно было Можаевым, что невестка сына в городе оставила, с собой не привезла. И то сказать, норов у Герасима был еще тот! Уж какие дела его в Тамбове держали, — видно, покрепче семейных уз оказались. Долго старик-Можаев сердился, выговаривал кому-то за свою боль, за неустройства человеческие, чем пугал матушку-Можаеву. Та испуганно крестилась, от бранного слова мужа удерживала и Господа усердно молила, чтобы старика ее простил, а сыночка-Герушку и жену его, и всех Можаевых, и народ всякий во здравии сохранил, и чтобы хворь эта бесовская поскорей стороной прошла.
Но… не прошла. Многих выкосила: ни бедных, ни богатых, ни молодых, ни старых, ни докторов с учеными — никого не пощадила. Тетушку унесла, да и Герасима прихватила. И ладно бы от заразы умер, так ведь от руки человеческой погиб.
А случилось так.
Как пришла беда в город, всех подозрительных: больных, простуженных, пьяных, уставших — всех фельдшеры да цирюльники хватать стали и без разбора в бараки специальные свозить. А там и лечить не лечили и домой не пускали. Вот и выходило, что помирать людей увозили. Те, конечно, сбегали. Кому ж помирать охота?
Оттого и сидели многие по домам, как могли хоронились, на знахарей да лекарей надеялись. Первые чесноком, уксусом, обкуриваниями разными пользовали — только б до слез пронимало. Вторые меж собой сговориться не могли: кто кровь пускал, кто холодные примочки ставил да постное масло прописывал, а более всего хлорной известью обтираться советовали.
Тут столица еще мороки подкинула. Посты особые между губерниями выставить приказала, и чтобы каждому входящему или въезжающему в губернию по две неделе на тех постах на карантине высиживать. Мужику-то без дела что сидеть, когда можно караульному заплатить и иди себе. Но уж воза груженого или скотину — хоть умри, не пропустят.
Вот и пошло-поехало: лавки с рынками опустели, цены взлетели, повсюду поджоги с грабежами начались. (Тогда ж и типография Герасимова погорела.)
Местные
В той-то смуте и погиб Герасим, за то что добрым словом людей урезонить пытался, к порядку и здравомыслию призывал. И не он один, — несколько их было, друзей-товарищей, которые смерть нежданную приняли. И от кого? не от врагов-неприятелей, не от супостатов чужеземных, — от своих же, тамбовских, тутошних. А чего добились? Холера, пока до столицы не добралась, да своего не забрала, бушевала, не утихала. Там уж естественным порядком все успокоилось. Через год зачинщиков и душегубцев наказали. Только погибших этим не вернешь.
Можаевы-старшие с виду совсем в стариков превратились. Почему-то особенно больно им было, что не болезнь это, а злодей проклятый сына у них забрал. Будто будь это холера, — родительскому сердцу легче было бы.
Молодая, уже вдовой, сыном, Мишенькой, разрешилась и вместе с Можаевыми жить осталась. Перешла для удобства в крестьянское сословие, всему быстро навыклась, с сестрами из обители хорошо сдружилась, и все-то про церковку в память о Герасиме мечтала.
Глава 4. Тихон
Среднего брата, Тихона, другая блажь обуяла.
Едва исчислять научился, — покоя от него не стало. То к батюшке с вопросами лезет: а почто у нас овса столько, а ячменя эстолько. Тот про жито, про корма буркнет: отстань, мол, — так Тиша к матушке бежит: а колико чего сеяно было и колико чего урожайного снято. И цифры разные записывает, шепчет над ними, складывает, вычитает... Старик-Можаев, хоть и ворчал, да радовался — хозяин растет. Даже в училище сельскохозяйственное его определил (спасибо Герасиму, оплачивать помогал). Как окончил Тишка училище, отец за «вумные» разговоры взялся: покажи-ка силу, наука. А парня на сказки вдруг потянуло: то мандарины в теплице выращивать мечтал, то павлинов разводить. Вот тебе и штука, вот и думай, как малого на землю вернуть.
На то время у хозяина Новоспасского нужда в человеке явилась. Точнее сказать, не у самого хозяина, — у брата его. Брат тот в Воронежской губернии проживал, и хотя сам чинов тоже княжеских был, хозяйство свое самолично вел, журналы специальные читал, в переписке с видными заводчиками и с самим Андреем Тимофеевичем Болотовым[18] состоял и даже хозяйство Орловых — и при Алексее Григорьевиче, и позже, при дочери его, Анне Алексеевне, — не раз осматривал. При этом умел свои знания на деле применить. Недаром экономия его, хоть и меньше тамбовской была, а доходу поболе приносила. Однако, занедужило Его воронежское сиятельство. Врачи европейский климат прописывали, а ему хозяйство оставить было не на кого. Вот и искал человека, чтоб не пил, не воровал, мужикам спуску не давал и хозяйские установления соблюдал; пока человека в дело введет, пока сам лечиться будет, — года на два службы искал.