Сволочь ненаглядная

Донцова Дарья

– Ну? – спросила Катерина. – Конечно, до сих пор ко мне на консультации ходит.

– Попроси его меня принять, дать задание…

Катюшка потянулась к телефону и мигом решила проблему.

Все бывшие пациенты Катерины испытывают к ней настоящую благодарность, поэтому прием мне в журнале устроили по высшему классу, даже угостили чашечкой отвратительного растворимого кофе, к которому интеллигентно приложили кусочек сахара и крохотную упаковочку сливок.

Юрий Петрович слушал посетительницу, пытаясь изобразить на лице живейший интерес, но в его глазах

застыла откровенная скука. Очевидно, я была не первой в его кабинете, кто пытался писать на данную тему.

– К сожалению, сейчас у молодежи не осталось ничего светлого, – самозабвенно вещала я, – служащие ФСБ полностью потеряли авторитет. А с газетных страниц, в основном, льется поток грязи: этот взяточник, тот негодяй. Хочется найти ветерана, человека интересной судьбы и рассказать о нем. Пусть юные читатели видят и положительный пример.

– Ищите, – согласился Юрий Петрович.

Я надулась.

– Но я не знаю никого в этой структуре, Катя сказала – вы обязательно поможете.

Редактор тяжело вздохнул. Охотнее всего он вытолкал бы дуру-бабу, возомнившую себя «золотым пером», за дверь, но обидеть лечащего врача Зайцев не решался. Поэтому он снял телефонную трубку, коротко переговорил и протянул листок.

– Вот, езжайте прямо сейчас, она ждет.

На бумажке было написано: «Руднева Нина Антоновна, улица Бельского, 15».

Надо же, женщина! Хотя, если подумать, в КГБ, наверное, трудилось много баб.

Нина Антоновна меньше всего походила на секретного агента. Аккуратненькая, пухленькая старушка, ростом чуть выше сервировочного столика.

– Ну, – приветливо прищурила она выпуклые карие глаза, – о чем беседовать станем?

Я вновь завела песню о наглой молодежи и поруганном достоинстве ветеранов. Руднева слушала крайне внимательно, ни разу не прервав. Наконец мне стало не по себе, и я остановилась. Милая старушка аккуратно поправила безукоризненно выкрашенные кудряшки и поинтересовалась:

– Насколько я понимаю, это легенда, а на самом деле что вы хотите?

Я лихорадочно пыталась сообразить, как поступить.

– Лучше рассказать истину, – проникновенно улыбнулась Нина Антоновна.

– Но я говорю правду, – пыталась сопротивляться я. – Я знаю, что в КГБ в середине 70-х работал некий господин Родионов, вот и хотела отыскать его следы…

– Иван Сергеевич, – вновь улыбнулась старушка.

– Вы его знаете?!

– В соседних кабинетах сидели, вместе обедать ходили, да и сейчас частенько встречаемся.

– Он жив! – пришла я в полный восторг. – Подскажите мне адрес.

– Зачем вам Иван Сергеевич?

– Хочу написать о ветеране…

Нина Антоновна весело рассмеялась, но глаза старушки остались холодными и какими-то неподвижными.

– Уважаемая Евлампия Андреевна, я обладаю удивительной способностью чувствовать ложь. Даже подследственные в конце концов понимали это и говорили правду.

– Подследственные? – глупо переспросила я.

– Долгие годы я служила следователем, – спокойно пояснила Нина Антоновна, – разве Зайцев не сказал? – И, посмотрев на мое вытянувшееся

лицо, добавила: – Вижу, что нет. А вы полагали, что беседуете с буфетчицей?

Нет, конечно, но в КГБ служили еще телефонистки, переводчицы, стенографистки, уборщицы, наконец. Но следователь! Эта милая, пухлая старушка с лицом, похожим на калорийную булочку? Ласковая, уютная бабушка? Просто невозможно представить, как она направляет прожектор в глаза арестованному и орет: «Говорить правду, только правду и ничего, кроме правды!»

Нина Антоновна встала и зажгла большую настольную лампу на ноге-кронштейне. От ужаса я вжалась в кресло. Ну вот, начинается, по профессиональной привычке потянулась к электроприборам. Может, у нее тут где-нибудь припрятана резиновая дубинка? Хотя вроде, насколько знаю из художественной литературы, подследственных били куском шланга или чехлом, набитым песком…

– Так зачем вам Иван Сергеевич? – повторила Нина Антоновна, садясь напротив меня на высокий вертящийся стул.

Теперь ее лицо оказалось в тени, моя же физиономия великолепно освещалась безжалостным электричеством. Понимая, что она сейчас применит годами отработанную методику допроса, я севшим от страха голосом пробормотала:

– Наверное, лучше рассказать правду. Наверное, лучше всего говорить только правду.

Нина Антоновна вновь рассмеялась, встала, зажгла красивую хрустальную люстру и пояснила:

– Я заработала к старости болезнь глаз, вот и стараюсь не пользоваться верхним освещением, а правду не всегда полезно сообщать, иногда лучше соврать. Но вам, если хотите, чтобы я помогла, следует ввести меня в курс дела.

Под ее откровенно насмешливым взглядом я долго и путанно рассказывала обо всех событиях и приключениях.

Бабушка слушала молча. Потом, удостоверившись, что гостья выплеснула все, сказала:

– О деле Платовых я ничего не слышала, но, если вы уверены, будто Иван Сергеевич в курсе, безусловно, следует обратиться к нему.

Она подошла к допотопному телефону черного цвета, словно высеченному из цельного куска мрамора, покрутила диск, пару минут поговорила и велела:

– Ступайте, он дома.

– Адрес скажите, – проблеяла я, чувствуя себя глупой трехлетней девочкой, пойманной строгой няней в момент опустошения коробки шоколадных конфет.

– Соседняя квартира, – спокойно ответила Нина Антоновна, – моя – 120-я, его – 121-я.

– Соседняя квартира?

– Что вас так удивляет? Дом наш ведомственный, квартиры давали лучшим сотрудникам, вот мы и оказались соседями.

Почти в полной прострации я двинулась на лестничную клетку и там испытала еще один шок. Дверь с цифрами 121 была распахнута настежь, на пороге стоял молодой, подтянутый мужик. В темно-каштановых волосах ни сединки, спина прямая, никакого намека на животик, а во рту, когда он улыбнулся, блеснули безупречно белые зубы.

– Вы ко мне? Проходите; кофеек попьете?

Напуганная Ниной Антоновной и твердо решившая сообщать людям из «структуры» только правду и ничего, кроме правды, я прошептала: