Святая Русь - Князь Василько

Замыслов Валерий Александрович

– Да как же правду сыскать, родимый?

– Тяжко, Устинья. Правда, что у мизгия¹⁴⁵ в тенетах: шмель пробьется, а муха увязнет. Но наше дело собинное. Будем кумекать. И мы не на руку лапоть обуваем.

Всяко прикидывал Сидорка и, наконец, его осенило: боярин Корзун! Он напрямик к князю вхож. Неждан Иваныч в народе чтим, чернью не гнушается. Ишь, как за Лазутку перед всем миром заступился. Правда, Лазутке он жизнью обязан, но и тут случай не простой.

– Пойдем, Устинья, к боярину. Авось, и примет.

Но

привратник к хоромам не пропустил: не велики птахи, чтобы боярина домогаться.

– Дело-то у нас, милок, важное.

– У всех важное. Не пущу!

Пришлось Сидорке соврать, что пришел он от ямщика Лазутки Скитника.

– От Лазутки? Так бы сразу и толковали, - подобрел привратник. – Ждите. Боярскому приказчику доложу.

И часу не прошло, как Сидорка и Устинья очутились в покоях Корзуна. Выслушав печальный рассказ, Неждан Иваныч посуровел лицом.

– Наслышан я об этом тиуне, но чтоб такое… Сегодня же князю поведаю.

Ушак хитрил, изворачивался и клялся всеми святыми, что в Петров день он не был в Малиновке.

– А как же холоп твой и жена Кирьяна?

– Навет, князь! Да и разве могут оные людишки быть послухами? Не о них ли в «Уставе» Ярослава сказано?

– За «Устав» ухватился?

– Так, ить, по нему, милостивый князь, вся Русь живет. Ни смерд, ни холоп послухами быть не могут. Какая подлым людишкам вера?

– Эти подлые людишки тебя, мерзавца, кормят и обувают, - жестко произнес Василько Константинович.

Ушак тотчас спохватился и заюлил:

– Воистину, милостивый князь, воистину! Ты уж прости, коль не так слово молвил.

– Прощать тебя или не прощать – суд покажет.

Ушак упал Васильку Константиновичу в ноги.

– Не доводи до суда, милостивый князь! Верой и правдой тебе служил и дале, как преданный пес, буду тебе служить. Не слушай облыжников!

Василько Константинович брезгливо отпихнул от себя тиуна.

– Не елозь. Быть суду!

Княжеский суд проводился по строго заведенному порядку. Накануне бирючи-глашатаи садились на коней и разъезжались по всему городу. Ударяя палкой в медную тарелку, повешенную на грудь, громко оповещали:

– Собирайтесь завтра, православные, на княжой суд!

Ростовцы уже ведали: суд всегда вершили на соборной площади, перед главной святыней Ростова Великого – храмом Успения Божьей Матери. Здесь же ставили два помоста. Один – широкий и нарядный, покрытый персидскими коврами – для князя и ближних бояр, другой – чуть поменьше и без ковров – для обвиняемых. Князь восседал на высоком кресле, бояре –становились по левую и правую руку.

Народу собралось – яблоку негде упасть. Василько Константинович повел цепкими глазами по многолюдью и невольно подумал: «Вот он - гордый Ростов Великий, кой не терпит и малейших посягательств. Сколь раз пытались взять его силой, и каждый раз получали достойный отпор. Еще ни разу не покорились ростовцы властолюбивому чужаку, и на престол восходил лишь тот, кто заручался поддержкой народа. Князь

же без народа, что ножны без меча. И не приведи Господи от сего народа стеной отгородиться».

На малый помост ввели тиуна, и по многолюдью, как по волнам, покатился возбужденный гул:

– Да то сам Ушак! Вот те на!

– Давно пора его перед миром поставить!

– А за что судят-то?

Еще больше удивились ростовцы, когда увидели на помосте незнакомую худенькую женщину в лапотках, черном убрусе и в холщовом сарафане.

Устинья, увидев перед собой гомонящее людское море, растерялась, и вся съежилась, словно подшибленный воробушек. Ее жалкое, испуганное лицо повергло Сидорку в ужас. Всё! Устинья и рта не раскроет. Но то ж беда. Пройдоха Ушак и мертвый из петли вывернется.

А бирюч тем временем огласил суть дела:

– Женка Кирьяшки Ревяки сказывает, что княжой тиун убил на покосе ее мужа, а Ушак речет, что на покосе в тот день не был.

– Не был! – закричал тиун. – Женка меня и в глаза не зрела! Пригрезилось! Да и не пристало жене смерда быть видоком. Ростов всегда «Устава» Ярослава держался!

Народ пришел в замешательство: разберись тут!

– Говори, женка! – повелел старший боярин Воислав Добрынич.

Но оробевшая Устинья лишь заплакала в три ручья.

Тогда на малый помост, нарушая издревле заведенный порядок, взбежал Сидорка Ревяка.

– Прости, народ православный, что старину рушу. Но дозволь мне, брату убиенного, слово молвить.

Ямщика и плотника Сидорку каждый ростовец хорошо ведал: мужик честный и справедливый, на вече к его слову даже княжьи и градские мужи прислушиваются.

– Дозволяем! – дружно отозвалась толпа.

Василько Константинович глянул на ямщика, и его обожгла ревнивая мысль: «Вот он – представитель черного люда. Даже дозволения князя не спросил. Народ для него выше удельного государя. Дерзки и вольнолюбивы ростовцы!»

– Ушак невинной овечкой прикидывается. Но все мы ведаем этого мизгиря и облыжника. Ведаем! – звучно и отрывисто начал свою обличительную речь Сидорка, и рассказал всё то, что удалось ему выяснить в последние дни.

Отовсюду понеслись возмущенные голоса:

– Из-за коровенки отомстил!

– Тимоня брехать не будет!

– Не молчи, Устинья!

Последний возглас подхватило всё многолюдье:

– Не молчи! Сказывай!

И худенькая, пришибленная Устинья ожила. Подняла голову, распрямилась.

– И скажу, люди добрые! Муж мой, Кирьян, не раз говаривал: от тиуна всякой гадости можно ожидать. Никогда он не забудет, что милостивый князь коровушку нам пожаловал. Никогда! – голос Устиньи значительно окреп. – Вся деревня над тиуном потешалась, когда узнала, что тот из самого Ростова коровушку пешем гнал. Вот тиун и затаил зло.

Устинья повернулась к Ушаку и, показывая на него рукой, гневно сверкая глазами, высказала:

– Это тебя я зрела на покосе, тиун! Это ты моего кормильца загубил, тать!