Святославичи
Шрифт:
Тесовый Богоявленский собор в Муроме Давыду не понравился.
Деревянные кресты на маковках потемнели от дождей. Кресты же на входных дверях изрезаны, истыканы чем-то острым. Внутри темно и неуютно, пахнет мышами и плесенью.
Местный священник, пресвитер Иоанн, родом грек, с первой же встречи стал изливать Давыду свои жалобы:
– Заповедей Господних ни знать местная, ни чадь ихняя не блюдут, от службы Божией бегут, от святых отвращаются. Женятся часто без венчания, поймают жен своих с плясанием, гудением и плесканием в реке. Невест по языческому обряду водят к воде нагими. В субботние
Впрочем, Давыда все это не огорчило. Огорчило его другое, что пресвитер запретил воскресную службу служить в единственной церквушке детинца.
– После татьбы в храме сорок дней петь нельзя, княже, - объяснил свой запрет суровый грек.
– Что за татьба была в храме?
– спросил Давыд.
– Два торгаша сцепились и один другого ножом зарезал прямо перед алтарем, - ответил священник.
– Люди здесь не люди, а мразь! Купцы тщатся себе куны вылгать, прибытки торговые таят, десятину в церковь не несут. Клянутся в храме, а клятвы не держат. Так же и бояре таят урожай, и приплод скотины, и сбор меда… Крещеных челядинов продают поганым! С иноверцами пируют, у своих воруют!
Давыд очень скоро утомился от беседы с пресвитером и кое-как выпроводил того прочь.
Отныне каждое утро и каждый вечер перед взором молодого князя был квадратный земляной двор посередь тюремных пристроек: бани, конюшни, амбара и кузни. То залитый солнцем, то укрытый тенью набежавших облаков. В княжеских хоромах после черниговского каменного дворца Давыду было тесно, узкие окна, затянутые бычьим пузырем, почти не пропускали света, притолоки в светлицах были так низки, что приходилось нагибать голову, под ногами скрипели половицы.
Вся прежняя челядь уехала вместе с посадником, кроме конюха и старой кухарки.
Из новой челяди были лишь четверо отроков, ходивших за княжеским конем, чистивших оружие и выполнявших мелкие поручения Давыда. Помимо них были еще псарь да сокольничий. Давыд, любивший охоту, взял с собой из Чернигова свору собак и двух соколов. На троих холопов возлагались все грязные работы в тереме и на конюшне.
Боярин Ингварь, его жена Марфа, двое их сыновей Вавила и Гробой, и дочь Любомила, пока строился для них дом, жили в одном тереме с Давыдом.
Боярина Ингваря Давыд распознал еще в Чернигове. Был Ингварь зол на весь белый свет: некогда разъяренный тур до смерти забодал на охоте его отца, однажды дом его в Чернигове дважды сгорел за один год, князь черниговский обделяет его своими милостями, но рассыпает их другим. Последнее высказал Ингварь как-то раз Святославу прямо в очи, поэтому и очутился в Муроме вместе с Давыдом.
Сыновья Ингваря всем пошли в отца, такие же склочные и злые. В Чернигове у них не было друзей среди сверстников, поэтому внезапный отъезд в далекий Муром оба посчитали необыкновенной удачей. Ингваревичи вздумали было поначалу держать себя на равных с Давыдом. Но себялюбивый Давыд живо поставил их на место, приблизив к себе двух молодых дружинников Кирилла и Радима, тоже боярских сыновей.
Ингварь, испугавшись, что из советника князя превратится в его
То, что не нравилось в Ингваре Святославу, пришлось по душе Давыду, который ценил в людях прежде всего угодничество.
Марфа, супруга Ингваря, всю дорогу до Мурома тоже как могла угождала Давыду, чисто по-женски потворствуя его мужским капризам. То позволяла ему подглядеть за купающейся Любомилой, то как бы ненароком оставляла свою стеснительную дочь наедине с молодым князем.
В Рязани не в меру упившегося Давыда Марфа сама уложила спать в опочивальне и осталась с ним до утра. Она покорно сносила остервенелые ласки пьяного Давыда. Это было первое обладание женщиной, доставившее Давыду необычайное наслаждение. Он и не подозревал, что цепочка, незаметно приковавшая его к семье Ингваря, сработана усилиями Марфы.
Природа щедро наградила Марфу формами, несколько крупноватыми, но при высоком росте это не бросалось в глаза. Ее круглое лицо всегда горело здоровым румянцем, большие голубые глаза глядели то с хитринкой, то с простодушием, но никогда со злостью или с отвращением. Улыбка притягивала взор, негромкий голос мог заворожить любого. Длинные русые волосы боярыни были мягки как шелк, тело поражало своей упругостью и белизной.
– Ежели ты в сорок лет столь хороша собой, то как же неотразима ты была в тридцать и в двадцать лет!
– как-то уже в Муроме восхитился своей любовницей Давыд.
Марфа загадочно улыбнулась:
– Те, что познали меня в двадцать и в тридцать лет, давно мной позабыты, кроме отца твоего. Такого молодца не скоро забудешь!
Марфа засмеялась.
– Ты была любовницей моего отца?
– удивился Давыд.
– И не единожды, - спокойно созналась Марфа, заплетая косу.
Боярыня часто посещала опочивальню Давыда, не делая из этого тайны для мужа.
Превосходя его знатностью рода, Марфа с первых же лет супружества подчинила Ингваря себе, род которого считался в Чернигове выморочным. Более того, Ингварь благодаря красоте супруги и стал приближенным князя. Боярин знал, что тело его жены доступно Святославу, и относился к этому с трезвым расчетом. Кто-то продвигается благодаря храбрости или богатству, а кто-то благодаря прелестям супруги.
«Не всякий козел блеет по-козлиному, иной рычать научится и за льва почитается », - было любимой присказкой Ингваря, смысл которой был не совсем понятен Давыду.
Теперь же Марфа старалась не столько ради мужа, сколько ради дочери, уж очень ей хотелось породниться с Яросла-вичами. А там, кто знает, может, удастся создать отдельную княжескую ветвь в Муроме. Пусть сыновья дурни дурнями, зато с дочерью подсобил Господь - красавица писаная!
На Любомилу Давыд и сам глаз положил и при явном сводничестве матери особенно с девушкой не церемонился, лишив ее девственности в бане на полке, куда ее отправила Марфа «поднести князю холодного кваску». Затем Марфа, уже лежа в постели с Давыдом, напрямик заявила ему, что он должен поступить с Любомилой по-христиански, иными словами взять ее в законные супруги. Давыд не стал противиться и сказал, что поутру пошлет гонца в Чернигов за отцовским благословением.