Сын Эльпиды, или Критский бык. Книга 1

Торгашова Дарья

Я нанял лодочника-египтянина, сносно говорившего по-гречески, – он взялся отвезти меня до самого Коптоса: хотя подозрительно посматривал на меня, узнав, что чужеземец собрался путешествовать так далеко на юг. Однако я обещал щедро заплатить. И я не боялся этого человека: потому что он был один против меня, с моим отягощенным посохом…

Мы плыли много дней – я изнывал от зноя и нетерпения. И, наконец, мой перевозчик сказал, что близится Коптос.

Увидев знакомые кубические и пирамидальные дома, правильные искусственные сады пустынного города, я был счастлив. Как будто вернулся в страну детства! Я быстро расплатился с лодочником и, подхватив

свою котомку, выпрыгнул на берег.

Дом моего друга я отыскал сам. И там меня ждало сразу несколько потрясений.

Исидор еще не женился, как я опасался, – но когда он вышел ко мне, я сперва принял его за жреца. Он превратился в высокого и привлекательного юношу; но теперь голова его была выбрита, и брови тоже, на лице – никакой краски. И на нем были непривычные синие одежды.

Он очень удивился и обрадовался, узрев меня; бросился ко мне, простерев руки, как бывало… однако тут же возобладала привычка к сдержанности, приобретенная годами.

И я догадывался, что означает синий цвет его платья…

– Ты один? – спросил я. – Где бабушка и твой отец?

Лицо Исидора омрачила глубокая тень.

– Они оба готовятся отплыть на Запад, – ответил молодой египтянин. – Я теперь в трауре по отцу и по матери, брат.

Он положил мне руку на плечо.

– Хорошо, что ты приехал.

Глава 13

Моя бабка Поликсена, – коринфянка благородной крови, бывшая властительница Ионии и наместница Дария, – скончалась за сорок три дня до моего приезда в Коптос. Ее муж, сломленный горем, последовал за нею двадцать дней спустя. Да, разлучиться с такой необыкновенной во всех отношениях супругой, конечно, было особенно тяжело…

Я, помнится, подумал, что и бабушке очень повезло с этим последним мужем – жить с царицей, даже свергнутой, мог бы только мужчина, смирившийся с ее превосходством. Много ли сыщется таких, даже в Египте?

Разумеется, я остался с Исидором, чтобы поддержать его. Хотя я не мог пробыть до конца траура по обоим его родителям: в Египте траур по знатному человеку длится семьдесят дней, пока тело умершего не набальзамируют и не поместят в гробницу. Однако похорон бабушки я мог дождаться, и таков был мой родственный долг – я прощался с госпожой Поликсеной от лица всей своей семьи, которую представлял здесь.

В первый день, когда я разложил вещи, я спросил Исидора, почему он сбрил волосы и брови. Таков египетский траурный обычай?

– Нет, – ответил мой друг. – Я это сделал гораздо раньше, когда получил посвящение.

Так я не ошибся…

– Ты стал жрецом? – воскликнул я. – Какого бога?

– Хнума, – ответил Исидор. – Хнуму поклоняются здесь, на юге, – и этому богу с юности служил мой отец.

Так значит, и Тураи был жрецом!

Как отличалась эта правда от того, что я думал об Исидоре и его семье до сих пор! Мне вдруг показалось, что я лишился единственного друга, – я чувствовал, что жрец не может быть таким другом, как простой человек. Во всяком случае, это невозможно здесь, в Египте.

– Но ведь ты должен был унаследовать дело отца? Стать смотрителем караванных путей, в свой черед? – воскликнул я. – Или ты оказался не готов к этому?..

Исидор покачал головой, и в его чертах на несколько мгновений проступила прежняя надменность одинокого мальчишки-египтянина. И новообретенное высокомерие служителя богов.

– Я прекрасно подготовлен к работе, которую выполнял отец, – ответил он. – Ты сам в этом убедишься. Обязанности жреца я выполняю три месяца в году; но и в это, и в остальное время я могу быть караванным смотрителем. Жрецы Та-Кемет часто бывают чиновниками и писцами.

Я вздохнул и

кивнул, не зная, что сказать на это. Только понимал, что беззаботно поболтать, как мы делали раньше, с этим строгим молодым египтянином уже не получится. В нем почти не осталось ничего нашего – ничего, что напоминало бы о том, кем была его мать: кроме свободного владения греческим языком. И теперь, после смерти госпожи Поликсены, Исидор утратит все связи с ее эллинским прошлым!

Но, глядя на Исидора, замкнувшегося в своем скорбном одиночестве, я рассердился на себя за праздные и неподобающие мысли. В знак траура я коротко обрезал волосы, как принято у эллинов, – к четырнадцати годам я отрастил их до плеч, следуя примеру отца, и иногда связывал в хвост, так же, как он. Но теперь я попросил слугу Исидора остричь их, и преподнес свои каштановые пряди молодому хозяину дома.

Исидор принял мою жертву покойной, едва заметно улыбнувшись.

– Я положу твои волосы в саркофаг моей госпожи матери.

Я уже знал, что не смогу сделать это сам, – и, честно говоря, порадовался. Вначале мы с моим другом говорили только о скорбных предметах, приличествующих минуте, и Исидор рассказал мне, что для народа Та-Кемет погребение – величайшее и главнейшее таинство в жизни. Прикасаться к мумии могут только бальзамировщики-парасхиты и жрецы, читающие заклинания для облегчения усопшему пути по загробному царству. Даже Исидору не было бы это позволено, не будь он жрецом низшей ступени…

– Так значит, для вас вся жизнь – это подготовка к смерти? – воскликнул я. До сих пор мне даже не приходило в голову, насколько египтяне в этом отличаются от нас и от других народов.

– Да, именно так, – ответил Исидор.

Он улыбнулся мне с сознанием своего превосходства.

– Каждый день, совершая преклонение перед Хнумом и Осирисом, я говорю себе, что этот день может стать последним. И мое сердце может перевесить перо Маат на последнем суде. 13

13

Согласно верованиям древних египтян, на посмертном суде сердце усопшего взвешивалось против «пера истины» – богини Маат. Те, чье сердце оказывалось легче, получали допуск в Поля Камыша, место вечного блаженства, а грешников пожирало чудовище Амат, что означало окончательную смерть. Однако, помимо этих распространенных верований, у египтян, видимо, существовало представление и об аде: в «Книге мертвых» описывается состояние грешников, худшее, чем сама смерть.

Меня начал тяготить этот разговор, похоже, приносивший моему старшему другу своеобразное наслаждение, доступное только египтянам. Видя, что мне хочется уйти, Исидор понимающе усмехнулся.

– Люди всех народов думают о смерти, экуеша, но лишь люди Та-Кемет умеют должным образом к ней приготовиться, – сказал он.

Мне очень хотелось поспорить; но, разумеется, сейчас это было бы грубо и неуместно. Однако у Исидора было мало времени на разговоры о божественном – помимо подготовки к похоронам, он разбирал свитки, оставшиеся от отца, готовясь к вступлению в должность: эти папирусы хранились как дома, в семейной библиотеке, так и в коптосском Доме жизни. Кроме этого, мой друг много времени посвящал преклонению. Он и раньше, в детстве, был набожен – а теперь порою погружался в молитву на целый час, раскрыв ковчежец со статуэткой своего бога и воскурив благовония. Когда я подглядывал за ним, – как он сидит на циновке, поджав ноги и простерев руки, – мне казалось, что Исидор, как и другие жрецы Египта, в молитвенном экстазе теряет чувство времени…