Сын эрзянский
Шрифт:
Услыхав это, Марья зарыдала, как над покойником. Глядя на мать, заплакала и Фима. Дмитрий сидел неподвижно, уставившись остекленевшими глазами на стол.
Марья понимала, что сколько ни лей слезы, горю этим не поможешь. Она еще раз обыскала избу, заглядывала во все щели и углы, перетрясла все свои холсты и рубахи, хранившиеся в чулане в большой деревянной кадке, и ничего не нашла. Фиму послали позвать Степу, может быть, он знает или видел эту заклятую «фитанцию». Степа пришел с ног до головы в снегу. С его новой шубы капала вода. Он разделся у двери и полез на печь сушиться.
— Сынок, вот такую бумажку ты нигде не видел? — принялась его расспрашивать Марья, показывая
Степа отрицательно мотнул головой, но, поразмыслив, как бы вспоминая, спросил:
— А где она была? В псалтыре деда Охона?
— Да, да, сыночек, там, — с надеждой подтвердила Марья.
— Там их было две?
Марья с бешено бьющимся сердцем подошла к печи, взялась руками за брус, положенный по краю, и ждала, что скажет Степа дальше. Дмитрий слегка приподнял голову, услышав разговор матери с сыном. Даже Фима вышла из предпечья и с нетерпением смотрела на брата. Но Степа не спешил. Он перевел взгляд от матери к отцу и обратно к матери, вспомнив ее широкий и плотный пояс.
— Нет, не видел, — сказал он коротко.
Разочарованная Марья отошла от печи и снова принялась за поиски. Дмитрий опять уставился тупым взглядом в стол. Фима села за прялку. Все они забыли об обеде, время которого уже давно прошло. В окнам начали подступать вечерние сумерки.
Неожиданно к Нефедовым явилась Ольга. Она вбежала в избу, даже не стряхнув с лаптей снег и с трудом переводя дыхание.
— Марья уряж, идемте скорее к нам, мама начала рожать! — с порога вскричала она, сдерживая слезы.
Марья сидела на лавке, подавленная свалившейся на них бедой. Ей казалось, что она теперь не в состоянии даже шевельнуться. Голос Ольги вывел ее из оцепенения. Она поднялась с лавки и шагнула к ней навстречу.
— Чего же ты плачешь, бестолковая, коли мать начала рожать? — сказала она.— Надо быстро затопить баню, позвать кого-нибудь из Савкиных старух.
— К Савкиным мы не ходим, отец велел позвать тебя. У нее, говорит, легкая рука. И мама так сказала, пусть, говорит, приходит Марья, — говорила Ольга, переминаясь с ноги на ногу...
Марья помолчала в раздумье.
— Как же быть-то? Мне ни разу не приходилось бывать повитухой, сумею ли...
Она взглянула на Дмитрия, тот не замечал, что происходит в избе. Не спеша оделась. Уже одетая, сказала ему:
— Пойду, Дмитрий, помогу, как смогу.
Дмитрий еле заметно кивнул головой.
— Мама, и я с тобой! — воскликнула Фима.
— Нечего там тебе делать, обойдутся без тебя, сиди дома и пряди, — сказала Марья.
Они с Ольгой ушли.
Фима попряла, пока в избе было светло, потом ушла и она. Дмитрий со Степой остались вдвоем. Один сидел за столом, другой лежал на печи так тихо, что можно было подумать, будто оба заснули. Когда в избе стало совершенно темно, послышался голос Степы:
— Тятя, я знаю, где эта бумажка.
Дмитрий вздрогнул, точно от неожиданного удара. Он поднялся с лавки и, не выходя из-за стола, спросил:
— Где она?!
— Ее съел Мика Савкин, — невозмутимо сказал Степа и принялся рассказывать: — Он никогда не видел пряников и не знает, какие они. Бумажка выпала из псалтыря, он ее сунул в рот и съел. А после говорит, что пряники деда Охона не сладкие...
Дмитрий со стоном опустился на лавку.
— Лучше бы ты, сынок, молчал об этом, — сказал он, тяжело переводя дыхание.
— Я и молчал, когда мама тут была, боялся, что она меня опять отстегает своим поясом. Я знаю ее, это Мика съел, а я буду виноват.
Дмитрий молчал.
Дмитрий,
От Охрема первой прибежала Фима, за ней явилась и Марья. Похоже, что оттуда они вышли вместе, но дорогой Фима убежала от матери. Марья, как только вошла, схватила дочь за косы и принялась таскать.
— Тебе, ведьме, говорили: сидеть дома и никуда не ходить? Почему не послушалась? Всю ночь околачиваешься у людей, а дома корова не доена, печь не топлена!.. — ругалась она.— Вот когда выйдешь замуж, сама узнаешь, как рожают...
Она взяла подойник и вышла во двор доить корову. Фима, глотая слезы, села в предпечье чистить картошку. Голос Марьи поднял с лавки и Дмитрия. Он умылся над лоханью и вышел во двор проверить лошадь. Проходя мимо коровника, он невольно остановился. Слышно было, как упругие струи молока с шумом били о деревянные стенки подойника. Пахло парным молоком. Дмитрий постоял, вздохнул и пошел к лошади, напоил ее, дал сена. Потом взял вожжи и пошел на гумно за кормовой соломой. Вчерашний мокрый снег завалил всю тропу. Дмитрий шел медленно, приглядываясь к ней, чтобы не оступиться.
На гумне в это время тихо и пустынно, редко когда увидишь односельца, пришедшего за охапкой соломы. Дмитрий подошел к сараю и остановился в недоумении. Веревочка, которой закреплялась дверь сарая, была завязана совсем не так, как это обычно делал сам Дмитрий. К тому же снег перед дверью весь был истоптан. Кроме него самого, сюда никто не ходил. Значит, был кто-то посторонний. Следы лаптей малого размера, явно подростка или женщины, довели его к малопроезжей дороге, пролегавшей за гумнами. Кроме соломы, в сарае взять было нечего, и Дмитрий перестал думать об этом. В Баеве очень редки были случаи воровства, а в сарай на гумне, если кто и заберется, то вернее всего поворожить или поколдовать. Он связал вожжами большую охапку соломы и отправился домой. К его возвращению Марья уже сварила картофель и принесла из погреба капустного рассола.
Сели завтракать. Степа очистил рассыпчатую картошку и косо поглядывал на рассол. Мать налила ему в плошку молока. Фима перестала есть рассол, ожидая, что и ей нальют молока.
— Не маленькая, обойдешься и так, — сказала Марья, все еще сердитая на нее.
— Скоро все будем есть капусту, корову-то придется продать, — понуро отозвался Дмитрий.
У Марьи от этих слов брызнули слезы. Муж сказал правду, кроме коровы им продавать нечего. Ржаного зерна осталось немного, и самим не хватит. Лишние холсты и рубахи она распродала, когда покупали эту корову. Напрясть и наткать новых еще не успели. От этих горьких мыслей она расплакалась навзрыд.