Сын капитана Алексича
Шрифт:
— Хоть бы задержалась на нем, — зевая, говорила Антонина.
— Задержусь, — горячо обещала Сопя. — Такого еще не было!
Потом этот «самый лучший» оказался не лучше других. Соня ненадолго грустнела, на чем свет ругала его, а заодно и себя, доверчивую дуру, и влюблялась в нового, теперь-то уж «самого настоящего».
Антонина пробовала усовестить ее:
— Остепенись, сколько можно?
Соня беспечно поводила полными плечами.
— Пока молода, только и жить… Тебе-то хорошо, у тебя муж законный, а мне что прикажешь делать?
Антонина
— Много нас, таких вот, обсевков обездоленных, куда деваться?
— А все-таки я бы не стала размениваться, — сказала Антонина и подумала: если бы Василий не женился на ней, может, сидела бы и она до сих пор в девках. Но нет, гулять то с одним, то с другим все равно не стала бы, никогда в жизни!
Соня была способной, схватывала все на лету, лучше всех училась на курсах.
— У меня к тому же практический опыт, — хвалилась она, — пять лет без малого в одной и той же больнице проработала!
Как и Антонина, она заведовала сельским медпунктом.
— Вот окончим курсы, будем с тобой переписываться, — говорила Антонина. — Советоваться, как кого лечить…
Сопя качала головой:
— Не люблю писать. Лучше ты ко мне как-нибудь приедешь или я нагряну к тебе. — И, смешливо сощурив черные глаза, добавила: — Вот приеду и отобью твоего распрекрасного. Что тогда скажешь?
— Не отобьешь, — спокойно отрезала Антонина.
Она-то знала, ее Вася не такой, как другие…
Заниматься на курсах было интересно. Преподавали там врачи, фельдшеры, иногда читали лекции опытные клиницисты — хирурги и терапевты местной больницы.
Антонина аккуратно записывала все, тетради ее были исписаны вдоль и поперек. Она и сама сознавала — с каждым днем крепнут ее знания.
Если раньше, особенно в первые годы работы, случалось ей ошибиться, поставить неверный диагноз или прописать не то лекарство, то теперь, как ей казалось, она уже не ошибется, не перепутает вирусный грипп с воспалением легких, а аппендицит с воспалением брюшины.
— Приеду домой, первым делом соберу родителей в нашем селе, проведу с ними беседу, — говорила она Соне. — Как надо предупреждать эпидемии, зачем нужно делать прививки от дизентерии и оспы… Перед посевной и перед уборочной буду проводить осмотр всех колхозников. Кто здоров — одно дело, а если кто чем болеет — кровь из носу, а добьюсь работы полегче!
Соня смеялась:
— Старательная ученица, что и говорить…
Но Антонина и внимания не обращала на ее насмешки.
У нее уже целый план был в тетради составлен: как приедет — сразу же в райисполком, что бы там ни было, а своего добьется, новое помещение для медпункта выхлопочет, а то подумать только — пятый год все никак не соберутся хороший дом построить!
Как-то Соня сказала ей:
— Завидую я тебе, честное слово!
— Чему же ты завидуешь? — спросила Антонина.
Сонины черные глаза были необычно серьезны.
— Увлекаешься, словно маленькая, и все-то
— Как же иначе? — удивилась Антонина. — Разве тебе не хочется все как следует делать?
И вдруг Соня сказала глухо, с неприкрытой болью:
— А для чего? Для кого мне стараться?
— Как для кого? — не поняла Антонина.
Чем больше узнавала она Соню, тем сильнее дивилась ей. Странная все-таки! Неужто не нравится ей ее работа, неужто не хочется принести побольше добра и пользы людям?
Антонине вспомнились слова старого доктора, беседовавшего с ними в больнице на прошлой неделе. Как это он сказал тогда?
— Вы, сестры и фельдшерицы, вы — наши первые помощницы, наши коллеги…
Антонина даже Василию об этом написала.
Соня закинула руки за голову, сказала сквозь зубы:
— Был бы у меня муж, был бы просто хороший друг, я бы… да я бы горы своротила, чтобы гордился он мною, чтобы понимал, какая я…
Помолчала, опустив красивую голову, и спросила, глядя на Антонину в упор:
— Небось твой-то тобой гордится? Скажи, гордится?
— Не знаю, — ответила Антонина.
Она и в самом деле не знала. Гордится ли ею Василий? Может, и так. Но не в этом суть. Главное — любит, любит ее, и от этого сознания ей легче жить, и работа спорится, и, кажется, весь мир бы переделала по-своему, чтобы все люди были здоровые и счастливые, все — и молодые, и старые…
Василий писал по-прежнему, каждый день. Подробно описывал все, что творится в селе, и она знала из его писем, что многие недовольны Вассой Павловной, то и дело вспоминают о ней, Антонине, о том, какая она внимательная, безотказная, а эта — отщелкает свои часы, а после — хоть трава не расти!
«Ждут тебя все, дни считают, — писал Василий. — А больше всех все-таки жду я…»
Одно удивляло Антонину — Василий ни слова не писал о Юльке. Обо всех вспомнит — о стороже Дмитрии Дмитриче, о новом киномеханике, который жалуется на головные боли, но показаться желает одной лишь Антонине, поскольку много наслышан о ней, о школьниках, что по совету Антонины собираются с весны начать поход против непарного шелкопряда, и о новых Халатах для доярок, которые еще до отъезда выхлопотала Антонина, — обо всех и обо всем пишет Василий, и только про Юльку, про то, как она живет, как ее здоровье, Антонина ничего не знает. Василий словно воды в рот набрал — ни слова о ней…
Как-то Антонина не выдержала, сама написала Юльке открытку, спрашивала, как здоровье, пьет ли парное молоко, просвечивала ли легкие?
Юлька ответила быстро — чувствует себя хорошо, чего и ей желает, молоко иногда пьет, когда не забывает, в остальном все по-старому. Отец, если не пьяный, хорош, а мачеха какой была, такой и осталась, грызет Юльку без устали, пилит и точит ее день и ночь…
Антонина прочитала Юлькино письмо, задумалась. Что за баба эта самая мачеха! Кончится тем, что девчонка сбежит из родного дома, а ведь здоровьем Юлька похвалиться не может! Мало ли что может с нею случиться?