Сыны Дуба

Волвертон Дэйв

Было очевидно, что старик не был достаточно опытен в получении пожертвований. Руки его дрожали, когда он начал петь, так что стержень затрясся. В какой-то далекий день он мог бы стать помощником какого-нибудь военачальника, мага, специализирующегося на получении даров. Но за последние несколько лет насильственные действия стали редкостью. Теперь он закрыл глаза и начал петь бессловесную песню, которая казалась натянутой и некрасивой.

На самом деле это были не слова, а повторяющиеся звуки — стоны и жужжание, перемежающиеся резкими пронзительными криками. В его песне была музыка, но она казалась

дикой и безудержной, как порывистый ветер, проносящийся по горным долинам, то дующий то в одну сторону, то в другую сторону.

Рейн растворилась в песне, загипнотизированная, пока вскоре пение и жужжание не стали частью ее самой, чем-то текущим в ее крови.

Как только она потеряла себя, она проснулась от запаха горящей плоти. Старый ведущий взял силу и прижал ее к обнаженной груди варвара, и во время песни металл раскалился добела.

Волосы ошпарены, а плоть сожжена. Лицо варвара было суровым и каменным, глаза расфокусированными. Он опустился на колени и уставился на Аата Ульбера, в то время как координатор заклеймил его раскаленным железом. Пот стекал по лбу Посвящённого, его челюсть задрожала от боли, но он не издал ни звука.

Затем ведущий отошел, подняв горячий клейменный утюг. При этом форсибл оставил во тьме белый след — червяка бледно-белого света, который висел в воздухе так прочно, словно был вырезан из дерева.

Дети кричали Ах! и удивился.

Фасилитатор размахивал своим форсиблом в воздухе, создавая узлы белого света, похожие на гигантскую веревку. Один конец веревки был прикреплен к груди варвара, а другой конец пылал на кончике форсибля. Ведущий изучал световой след, рассматривая его под разными углами, и наконец передал удочку Аату Ульберу.

Гигант распахнул свой жилет, обнажив грудь, покрытую множеством шрамов – как от старых боевых ран, так и от поцелуев силы.

Ведущий вонзил металлический стержень в грудь Аата Ульбера, и в мгновение ока полоса белого света, соединявшая их двоих, разорвалась. Червь света вырвался из груди варвара, словно стрела, и с шипением устремился к Аату Ульберу. Он ударил в силу, которая превратилась в пыль и исчезла, и на мгновение свет, казалось, хлынул в грудь Аата Ульбера, угрожая вырваться наружу. На его коже возникла белая складка в форме руны, и вдруг воздух наполнился едким запахом его опаленных волос и приятным ароматом жареной кожи, очень похожим на запах свинины, жареной на вертеле.

Говорят, что получение дара, любого дара, доставляет лорду, который его принимает, огромное удовольствие, и теперь глаза Аата Ульбера затрепетали в его голове, как будто он потерял сознание от экстаза.

Его голова запрокинулась, и он чуть не потерял сознание.

Но судьба того, кто дарует пожертвование, не столь однозначна. Предоставление атрибута вызывает такую агонию, которую невозможно описать. Женщины утверждают, что боль при родах меркнет по сравнению с ней, и почти всегда Посвящённый, дающий дар, будет рыдать от боли, иногда рыдая часами после этого.

Но этот большой варвар не вскрикнул. Он даже не всхлипнул. Он просто стоически сидел, капельки пота выступили у него на лбу, пока, наконец, он не потерял сознание от

усилий удержаться в вертикальном положении.

Силы покинули его полностью.

В напряженный момент все наблюдали за варваром, чтобы проверить, дышит ли он еще. Слишком часто человек, отдавший свою силу, отдал больше, чем свою силу: он отдал свою жизнь. Ибо, когда силы покинут его, его сердце может оказаться слишком слабым, чтобы биться, или его легкие перестанут дышать.

Но варвар лежал на земле, ровно дыша, и даже успел поднять руки, как будто ползя. Он упал на живот и усмехнулся: Я слаб, как ребенок!

При этом раздался крик празднования, потому что, если бы он мог говорить, он бы выжил.

Так началась церемония облечения, и первыми стали те, кто предложил более крупные облечения. К высшим дарам относились сила, грация, остроумие и выносливость, и даровать их было опасным делом. Человек, который проявлял слишком много выносливости, был склонен подхватить любую небольшую лихорадку, проносившуюся по деревне. Те, кто отказался от благодати, часто смущались; их мышцы, неспособные расслабиться, заставят их либо задохнуться из-за нехватки воздуха, либо умереть от голода. Даже те, кто даровал остроумие, могли уйти из жизни, потому что в первые несколько мгновений после вручения дара человеческое сердце могло забыть, как биться.

Таким образом, отважные мужчины и женщины приходили, чтобы предложить дары, и с каждой успешной передачей празднование углублялось, поскольку было доказано, что старик знал, как передавать атрибуты, не убивая своих посвященных.

Рейн заметил на краю света костра, отброшенного факелом, молодую женщину, которая мазала мазью одного из раненых воинов, которые помогали сражаться на арене. Рейн пошла, одолжила у нее мазь, бальзам, пахнувший сильными травами, и отнесла его Дракену.

Она осторожно нанесла мазь ему на ухо, там, где его откусил похититель. Дракен не дернулся и не отпрянул, когда она прикоснулась к нему. Вместо этого он наклонился к ней, наслаждаясь ее присутствием, хотя это стоило ему боли.

Она поддразнила его: Вы, Боренсоны, с этой странной щелью там, где должно быть ваше ухо: я очень надеюсь, что наши дети не унаследуют эту черту.

Дракен улыбнулся ей, его глаза блестели, и притянул ее к себе, чтобы обнять. Он оглянулся. Все взгляды были устремлены на Аата Ульбера, поэтому он утащил Рейн в темноту, в тень здания, и грубо поцеловал ее.

Вот уже несколько недель на лодке они не могли найти места, где можно было бы побыть наедине, не осмеливались поцеловаться. Теперь он это компенсировал.

Он целовал ее губы, щеки и так крепко обнимал ее, что у нее перехватывало дыхание. Наконец он откинул ей волосы назад и изучал ее при слабом свете звезд.

— Я рад, что вирмлинги не достали твое ухо, — сказал он. Мне очень хотелось его откусить.

Он наклонился, пожевал ее ухо, и страсть внутри нее вспыхнула к жизни. Он обнимал ее так, что всем своим телом прижимался к ней. Она чувствовала, как его сильная грудь прижимается к ее груди, и ей хотелось бежать в лес, в тень, чтобы остаться с ним наедине.