Таежный бурелом
Шрифт:
Галя подняла взгляд и тут же опустила его: столько любви и ласки было в глазах Тихона.
— Как твоя рана?
Тихон беспечно махнул рукой.
— Прости меня, со зла я в тот раз…
— Хороший ты, Тихон…
— Галя, родная, не могу я…
— Обожди, Тихон… В жизни не все просто…
Галя поднялась на ноги.
На сердце у Тихона было тревожно, беспокойно, что-то от прежних лет уловил он в голосе любимой женщины.
— Сегодня двое парней умерло… Хороших парней… Матери плакать будут, сердце у
— Многих из нас, Галя, ждет такой удел… Никто не знает, что через минуту будет… Война…
— Война-а! — как эхо, повторила Галя, и пальцы ее задрожали.
— Не могу я без тебя… — повторил Тихон.
— Люди, ты понимаешь, люди гибнут… — жестом остановив его, продолжала Галя.
— А я не человек?
— Я о раненых говорю.
— Эх, Галя, Галя!
Тихон сделал было шаг в сторону молодой женщины, резко остановился, сорвал с дерева ветку, стал хлестать себя по ноге.
Вверху, по поднебесью, перламутровой цепкой вились лебеди. Они кричали бодро, радостно. Галя проводила их взглядом. Поднял голову и Тихон.
— Что же ты молчишь, бирюк? — скупо улыбнувшись, спросила Галя.
— Эх, Галя, Галя! — снова прозвучал его глухой голос. — Вырвешь из земли дерево — засохнет оно. Так вот и я… Без теплого дождя, Галя, не лопаются почки. Без солнечных лучей не раскрываются цветы… Так и мое сердце… Да что говорить, неужели сама не видишь?
Подул ветерок. Стало зябко.
Тихон сбросил с плеча шинель, накинул на плечи Гале, осторожно взял ее за руку. Она отстранилась. Шинель упала на траву.
— Не надо, Тихон! Один раз душу опалило мне… Не тревожь. Тяжело мне…
— Об Егорке не беспокойся… отцом буду…
Галя глянула в застывшее, будто отлитое из бронзы лицо Тихона, обломила куст багульника и стала обрывать лепестки.
Тихон стоял, понурив голову. Подозрения захлестнули сердце.
— Потерять друга легко — найти тяжело. Или другой кто на примете?
Галя отвернулась.
— Смотри, Тихон: счастье — что птица, не удержишь — улетит.
— Галя, горит сердце…
— Зайди… гимнастерку постираю, загрязнилась совсем… Некому доглядеть… — сказала и тихо пошла в сторону лазарета. Мелькнуло среди деревьев ее платье — и исчезло.
Тихон бережно собрал оборванные Галей лепестки багульника, перекидывая их с руки на руку, побрел следом.
Он снова видел себя в госпитале. У кровати сидит Галя, перебирает его волосы. «Счастье — что птица, не удержишь — улетит», — сказала она. Кто знает женское сердце! Иногда, видимо, и женская жалость, молчаливое сочувствие кажутся страстью.
— Нет, не уступлю, — вслух сказал он, выходя из леса. — Не уступлю никому.
ГЛАВА 23
На фронте стало сравнительно тихо. По ночам все подходили свежие резервы советских войск. Шли
По плану, разработанному Шадриным и одобренному Дальбюро, предполагалось главные удары нанести: на севере — дружинами крестьянского ополчения Сафрона Ожогина, на юге — отрядами Коренного и Тихона Ожогина. Конники во взаимодействии с пулеметными тачанками должны были врезаться в центр и ударом на Лутковку прорваться к разъезду Краевскому.
Командующий несколько раз перечитал боевой приказ, набросил на плечи шинель, пошел в конюшню. Там задавали вечерний корм, чистили лошадей. Белоснежный аргамак, отбитый в одном из боев, повернул к Шадрину сухую голову, заржал.
Дневальный бросил в ясли сена. Аргамак подсунул морду под сено, пофыркивая, вывернул охапку на пол. Переступил ногами и, захватив несколько стебельков клевера, нехотя захрустел.
— Шайтан, а не конь, — заворчал дневальный. — Нет хуже этих чистых кровей — бегунков. Наш крестьянский конь ни одной сенинки не уронит, а этот сорит и сорит.
Боец погрозил жеребцу нагайкой.
— Балуй, дьявол! Ошарашу раз, не возрадуешься. Ишь, волю взял.
Скрутили цигарки, закурили. Аргамак ударил копытом, похрапывая и выгибая шею, косил на людей наливающимся кровью глазом.
— Сердится, — забубнил дневальный, — не любит дыма. Княжий жеребец, чистоплюй. В реке воды не пьет, с ключа возим; отборное, луговое сено подавай. Известно, господских кровей, благороден, дьявол. Волочаевскую кобылу никак не хотел принять, храпит, зубы скалит.
— Принял?
— Как же такую красавицу не принять? Она, товарищ, командующий, хоть и крестьянская кровь, а самородковая, таланная. Ох, и потомство будет: крепкое, выносливое!
Дневальный от радости чуть не прыгал.
— Ишь ты, — удивился Шадрин.
— А как же не радоваться? Крестьянину лошадь дороже жизни. Такую запряжешь — картина! Шея лебединая, идет — копытом землю не тронет, заснешь — в седле не разбудит.
— Вот кончим войну, сдам Араба для воспроизводства табунов. Как думаешь?
Дневальный долго с недоумением смотрел на командующего.
— Не пойму, — наконец отозвался он. — Такого коня — и продать?..
— Я не сказал: продам, сказал — сдам.
— Не говоря худого слова, не очумел ли? Что ж, у тебя куры золотые яйца несут?
— При новой жизни все общественное будет. На кой ляд мне такой жеребец?
Дневальный недоверчиво хохотнул.
Шадрин пошлепал коня по крупу.
— Пойдем, Араб, разгоним кровь, промнемся.
Но не успел командующий взять стремя, как к конюшне крупной рысью подъехал Коваль. Лицо у него было мрачноватым.