Таганский перекресток

Панов Вадим Юрьевич

На этот раз короткие гудки достались Кате. Каждый телефонный разговор заканчивается короткими гудками.

Девушка медленно положила трубку на аппарат и ногой отодвинула от кресла журнальный столик.

«Будь все проклято!»

Плакать она не собиралась. Зачем? Говорят, слезы смывают с души горечь, делают легче навалившуюся тяжесть. В обычной жизни так и есть: мелкие обиды можно выплакать. Но тоску, что появляется после разговора с «ним», слезами не возьмешь. Ее вообще ничем не возьмешь. С нею можно только мириться.

Вздохнуть несколько раз, стиснуть зубы и проверить:

не ошиблась ли? Взгляд в записную книжку: «Топоркова Маргарита Львовна, двести семьдесят два…» Нажать кнопку на телефонной трубке, вызвать на экран последний набранный номер.

Триста семьдесят шесть…

Катя знала, что это не ошибка — она всегда предельно внимательно набирала телефоны. Она звонила Топорковой, а дозвонилась до Маргариты Львовны с неизвестной фамилией.

Дозвонилась до «него».

Машинально записала номер на листок бумажки, оставила рядом с телефоном. Вернулась в кресло, уселась, подобрав под себя ноги, и сделала то, что позволяла себе крайне редко, в исключительных случаях: закурила в комнате.

Когда на душе плохо и пусто, можно попробовать заполнить ее дымом.

Он обманщик. Он вьется вокруг, рисуя причудливые образы, и никогда не остается таким же, каким был мгновение назад. В каждую секунду — он разный. И так до самой смерти. До того, как растворится в тебе или вокруг тебя.

Ты забудешься или задумаешься. Ты завороженно любуешься игрой проказника, не в силах отвести взгляд от призрачных образов. Ты успокаиваешься.

Но дым не может тебя спасти. Рано или поздно вы расстанетесь. Обманщик умрет, оставив после себя лишь горечь.

Звонок раздался в тот самый момент, когда Катя затянулась в последний раз.

Тлеющий огонек добрался до фильтра и слегка обжег пальцы. Дым тоже оказался горячим, резанул по губам, заставил инстинктивно облизнуться.

Звонок повторился.

Катя бросила окурок в чашку с остатками кофе, которую использовала в качестве пепельницы, и взялась за трубку.

— Алло?

Она старалась говорить как можно спокойнее. Не хотела, чтобы на том конце телефонного провода уловили ее слабость.

— С каждым разом у тебя получается все лучше и лучше.

Катя никогда не видела эту женщину с таким приятным, глубоким голосом. Никогда не встречалась и не хотела встречаться. Но она отчетливо представляла себе ее.

Высокая, довольно крупная, но при этом — изящная. Широкие бедра, тонкая талия, довольно большие плечи, не массивные, делающие ее похожей на метательницу молота, а просто кость такая. Лицо круглое, но не простоватое. Твердые скулы, узкие губы, небольшие, очень темные глаза, маленький нос. И брови вразлет черные, длинные. И пышная копна вьющихся черных волос.

— Пожалуйста, оставьте меня в покое, — прошептала девушка.

— Ты же знаешь, что не могу.

— Почему?

Сколько раз она задавала этот вопрос: пять? Десять? И поражалась терпению собеседницы: женщина всегда отвечала одними и теми же словами, с одной и той же интонацией — спокойно и немного грустно.

— У тебя талант, Катерина.

Нам нравится, когда нас хвалят.

Теплые слова

заставляют улыбаться…

Иногда мы не в силах отличить похвалу от лести. Иногда цель нашего существования — жажда признания. Мы забываем обо всем и посвящаем свою жизнь поиску теплых слов. Неважно от кого — раз хвалят, значит, признают. Иногда слова заменяют мир. Становится не важным, кто ты на самом деле. Ты не видишь себя со стороны. Ты просто слушаешь слова и веришь им.

Становишься рабом теплоты.

Но бывают мгновения, когда хочется убить человека, признавшего твой талант.

И хочется убить себя.

— Как прошел день?

Мама сидела за маленьким столом на маленькой кухне и читала принесенные с работы бумаги. Видимо, завтра опять отчет. Или представление проекта. Или доклад. Или… Владелец небольшой частной фирмы, в которой работала мама, был помешан на бумагах. Ему бы следовало родиться в семье преуспевающего бюрократа, закончить престижный институт и до конца дней перебирать никому не нужные папки в каком-нибудь никому не нужном министерстве, надуваясь спесью от собственной важности. Но судьба распорядилась иначе. Вырос он в обычном московском дворе, дорогу наверх прогрыз себе сам, мужиком был хватким, деловым, и тяга к бумагомарательству оставалась едва ли не единственным его недостатком. Даже самый простой доклад он требовал оформить в письменном виде, и маме приходилось частенько брать документы домой.

— Ты выглядишь расстроенной.

— Устала, — слабо улыбнулась Катя, включая электрический чайник. — Сделать тебе чай?

— Да.

Мама снова погрузилась в бумаги.

Они до черточки, до жеста походили друг на друга: мать и дочь, сидящие за столом, над которым нависала дешевая люстра с пыльным пластиковым абажуром. Худые, стройные, у обеих прямые темные волосы, только мама стриглась довольно коротко, а у Кати каре до плеч. Обе узколицые, большеглазые. Только у мамы морщинки. И взгляд чаше всего усталый. Трудно одной тянуть семью.

— Как дела в школе?

— Нормально.

— Выпускной класс, — пробормотала мама, — надо хорошо учиться.

— Я помню, — ровно произнесла девушка.

О том, что начался последний школьный год, мама повторяла едва ли не каждый день. Начиная с июня. Все каникулы испортила. «Я не смогу платить за твое образование, надо стараться самой». А с началом занятий эта мантра стала основным законом.

«Ты совсем не занимаешься! Ты слишком много времени проводишь с друзьями! Пойми, конкурс на бесплатные места огромный!»

Катя не винила маму, понимала, что она заботится о ней, беспокоится о будущем дочери, но иногда, когда забота плавно перетекала в придирки, девушка не выдерживала.

— Где была?

— Гуляла.

Мама бросила взгляд на часы — половина десятого — нормально, как раз то время, о котором они договаривались.

— Уроки сделала?

— Конечно…

Тихий семейный разговор, венчающий тихий семейный вечер, оборвал телефонный звонок. Мама сняла трубку, заулыбалась:

— Геннадий, здравствуй. — Машинально поправила прическу. — Ты вернулся?