Так много дам
Шрифт:
— Слышишь, Юля, мне кажется, что все неудобно как–то так получилось со мной? Как она там сказала?
— Сказала, когда сама у тебя там кожицу сдвинула, «что вот, какие мы оказываемся пахучие!».
— А я и не знала, что так можно и что там тоже надо все подчищать водичкой, когда подмываешься. А ты, знала?
— Сначала нет, а потом мама мне подсказала, что там под кожицей пуговички нашей тоже все надо в чистоте содержать. А ты что? Тебе что же мать не говорила?
— Ага, сейчас! Она знаешь и раньше–то со мной об этом не особенно–то разговаривала, а когда они вместе с твоей мамкой, так
— Ну, как же турнут, когда нам же ведь аванс заплатили! Ты что?
— А я рада! Ты себе представить даже не можешь как! Я, знаешь, согласна теперь все время, лишь бы денежки платили… М. м! Вот вам от меня поцелуй! Президенты американские, я вас всех к себе в мошну перетаскаю теперь через эту свою ман …
— Не увлекайся! Понятное дело, заработали, но ведь это же, пока только — аванс! И нам еще предстоит поработать. Или ты уже передумала?
— Ничего не передумала, наоборот, понравилось даже, хотя первый раз не очень–то, особенно, когда она мне сказала, ложись и своими руками пальца мои стала направлять. Я, по правде сказать, вся замерла даже, вот думаю, сейчас она, как возьмет мне и ткнет туда по самые яйца! А потом, не вижу ведь ничего! Лежишь, как перед… мужиком, что–ли?
— Каким мужиком? Ты что придумала? Это, перед каким это ты мужиком лежала с раздвинутыми ногами?
— А ты не…
— Что не? Договаривай все давай уже! Ну, сестричка моя непутевая, давай колись и рассказывай.
— И не сестричка, а двою….
— Да хватит тебе уже! Слушать даже не хочется. Что ты меня все время поправляешь, двоюродная, да двоюродная… Ну, какая ты мне двоюродная, я считаю родная! Вот ты кто для меня!
— А ты, правда, так считаешь? Ты не станешь осуждать, если я тебе признаюсь…
— Так, разговор у нас, видимо, будет серьезный, потому не надо сейчас на улице, давай уже дома? Ну, только не забудь, я напомню ведь, все равно….
Признание юной натурщицы
Мы сидим с ней на диване в их квартире одни, и она сама попросила меня обнять ее крепко и прижать. Потому что она так сказала, я поняла, что она очень переживает, и ей непросто будет говорить об этой своей многолетней тайне…
— Ты помнишь, мать моя после развода с моим отцом, одно время все встречалась с мужиками, все думала замуж? — Киваю головой ей.
— Ну, тогда тебе было…
— Десять. Десять лет, вот… — Сказала с отдышкой и по тому, как она это сказала, поняла, что ей сейчас тяжело мне говорить об этом.
— Ну так вот… Все скоро уходили. Походят, походят к ней, потопчут ее как петушки и все! Что–то им все не нравилось? Может она и сама виновата в чем–то была, а может такие ей попадались? Но однажды она, после очередного опустошительного, и можно сказать, что и разрушительного отхода одного претендента, встретила меня из школы вся заплаканная и такая, такая…
Мне ее никогда не было жаль, а тут я словно с ней самой все переживать стала. Она мне рассказывает о ком–то, а я не слушаю, стою перед ней, она меня между
А потом ее спрашиваю, почему вот такого–то выгнала, ведь он же хороший был, этот Колька, со мной разговаривал, спинку мне на ночь гладил и… Ты знаешь, как–то вырвалось у меня само так, непроизвольно. Я ведь тогда даже не понимала ничего и не думала, что она так отреагирует. И продолжаю ей рассказывать, как у меня с ним сложились прекрасные отношения и что он со мной, и я с ним игрались и даже в такую игру, как в Африку. Об Африке он нам с мамкой все время рассказывал, так как какое–то время работал там. Потому его предложение мне играть с ним в Африку меня обрадовало. А что? Интересно ведь!
Сначала все мирно и так, что мы с ним просто бесимся, прыгаем, скачем, кривляемся, и все нам весело. Потом построим из стульев бунгало, как он говорил мне, и там сидим, и он рассказывает мне истории про Африку. Вообще все у меня тогда самое интересное и хорошее так и было с ней, этой Африкой связано. А однажды мы бесились с ним и в очередной раз так напрыгались, что он и я разделись и такими, полураздетыми залезли в наше бунгало и сидим там. А у меня тогда только- только вылупляться что–то стало на грудочке моей, шарики у сосочков припухли и побаливали. И я ему, пока он мне что–то рассказывает, говорю, чтобы он меня погладил и не только как раньше — спинку, но и спереди — грудку. Он гладит, а я сижу, и у меня почему–то план коварный появляется, я ему говорю, что мол, давай… жениться! Он смеется, а я не отстаю и настаиваю и говорю, что я тоже умею как мамка. Ты только, ему говорю, попробуй меня.
— Давай целоваться!
— Нет…, — говорит, — так нельзя, мамка заругает, и потом, я же ведь тебя…
А я и не слушала, сама на него и давай его целовать. Причем так, как меня соседский мальчишка уже научил.
— Это как?
— Да вот так, в засос!
— В засос? Как это ты так смогла? Ведь тебе — то только десять лет и ты в засос? Не поверю.
Она освобождает мои руки и, смеясь, раз и на меня и целует так…. Ой, мамочки, мама!
— Вот так! Или примерно так я уже тогда целовалась.
— Ну, ты даешь, Женька! Так ведь и кончить можно от такого поцелуя…
— Вот тут ты и права! Я когда его засосала, а у него что?
— Палочка волшебная встала?
— Ну, да! Да еще как!
Я ему, а это что же у тебя там такое, дай посмотреть? А он, нет, нет, отойди, оставь в покое. Но я же уже почувствовала, что ему от меня доставляется такое, такое… Тогда ведь я и не знала даже, что у мужчин он может, даже от поцелуя вскочить и стоять. А мне интересно, и я к нему, а он от меня… Стой, — говорю, — что это там у тебя в трусах за папуас?