Так называемая личная жизнь
Шрифт:
– Я провожу тебя, если хочешь, - сказал он вслух.
– Проводят и без тебя, - сказала Ксения.
– И чемоданы возьмут, и на машине отвезут, и в вагон посадят, и поцелуют, если позволю... Со всем этим все обойдется и без тебя. И даже лучше, чем с тобой. Я ведь не за этим тебя позвала, а потому, что хотела... даже сама теперь не знаю - чего я хотела? Проститься, наверное, хотела.
Она протянула ему руку, не как обычно, заранее приподнимая ее навстречу губам для поцелуя, а неуверенно, просто так. И он пожал эту руку со все еще не прошедшим чувством жалости и вышел. И уже на лестнице понял, что за все время, наверное,
Таким было их второе, а вернее, третье свидание, после которого он хотел было вернуться жить к себе, но не вернулся. На следующий же день после отъезда Гурского появилось сообщение о боях, начавшихся на Карельском перешейке. Через два дня в "Красной звезде" напечатали его первую корреспонденцию оттуда, за ней - вторую. И Лопатин поддался на уговоры матери Гурского, которая не хотела отпускать его. У нее была неистребимая потребность о ком-то заботиться, а вечерние разговоры с Лопатиным утоляли часть ее тревоги за сына.
Редактор, как только начались бои на Карельском перешейке, потерял интерес к Лопатину. Наверное, торопя его тогда и с рентгеном, и с рассказом, он держал в запасе мысль о Карельском перешейке. Но туда послать не успел, вместо Лопатина поехали другие, а чего-нибудь еще в ближайшие дни не предвиделось, и ему было не до Лопатина.
С рассказом, над которым корпел Лопатин, дело не вышло. Сначала редактор, морщась от неудовольствия, стал крестить его красным карандашом так, чтобы из четырех подвалов вышло два, а когда Лопатин заупрямился, а с Карельского перешейка одна за другой пошли корреспонденции, сказал, что теперь рассказы ему в газете ставить некуда:
– Отдай куда-нибудь в журнал!
Лопатин отдал. И благо пока что никому не был нужен, сидел у Гурского и писал дневник: наверстывал упущенное.
Через неделю, залатав последние прорехи в дневнике, он обвязал крест-накрест бечевкой две толстые общие тетради и пошел к редактору попросить спрятать их в сейф в дополнение к уже лежавшей там пачке.
Редактор тетради взял и прикинул в руке на вес.
– За столько времени мог бы написать и побольше. Считая госпиталь, проболтался без дела больше двух месяцев...
И, сказав это, положил тетрадки в сейф.
– Надеюсь, как и в прежних, ничего нецензурного нет, - усмехнулся он. Ни контрреволюции, ни мистики, ни порнографии? Не подведешь меня под монастырь?
– Контрреволюции нет твердо. Порнография попадается, когда привожу особо запомнившиеся вершины художественного мата на всех ступенях служебной лестницы. А мистика, разумеется, присутствует. Какая же война без мистики! Иногда встретишь спустя год или полтора знакомого пехотного комбата, и оказывается, он так и трубит в своем полку, и жив, и не ранен, - разве это но мистика?
– Завидую тебе, - сказал редактор, - пишешь и пишешь, и когда-нибудь еще напечатаешь все это. А от меня только эти подшивки и останутся. Редактор кивнул на неизменно лежащие у него под руками, на полке, подшивки газет, которые он вытаскивал для справок и сравнений по десять раз на дню.
– А ты не прибедняйся, - сказал Лопатин.
– Эти подшивки газет, от первого до последнего для войны, может, еще будут стоить подороже наших книг.
– От первого и до последнего... Не знаю, еще не думал об этом. Рано, сказал редактор и, взглянув на часы, на которых было ровно двенадцать, спросил Лопатина: - Ты чего пришел!
– Как
– А еще чего?
– А больше ничего...
– Ну и ступай домой, без тебя дел много. Все еще у Гурского живешь?
– Все еще у Гурского.
– Готовься переезжать. Выборг взяли, Гурского отзываю. Теперь обойдемся там и без него...
Так было днем. А в девять вечера позвонили из редакции и сказали, чтобы Лопатин немедленно явился. И он, явившись к редактору, узнал, что завтра утром едет на Третий Белорусский фронт на новом "виллисе", на который подавно пересел бывший личный водитель редактора Василий Иванович.
– Все же ты после госпиталя, а он пожилой и аккуратный. При его нелюбви к скоростям ему только беременных и выздоравливающих возить. Если б его старая "эмка" не отдала концы, так и не пересел бы на "виллис". Ругается - и то ему не так, и это не так, и развал колес по тот, и заносит на поворотах... Поедешь - наслушаешься.
– А почему на Третий Белорусский - не можешь объяснить?
– Не могу. Просто...
– редактор потянул ноздрями, - вот тебе и все объяснение! Других мне самому не дают. Объяснить не могу, но заменить пока могу - на Первый или на Второй Украинский, но туда - самолетом, а машину на месте добудешь, слишком далеко стало от Москвы.
Из дальнейшего Лопатин понял, что на этот раз редактор, к своей досаде, несмотря на связи в Генштабе, не располагал ровным счетом никакой информацией, которая подсказала бы ему, куда заранее подбросить корреспондентские резервы.
Но такого рода препятствия подогревали в нем дух непокорства, и он нашел выход из положения - спешил теперь дополнительно загнать всех, кто был под рукой, сразу на все шесть украинских и белорусских фронтов. Где бы ни началось, газета не должна была остаться без хлеба насущного. Но кого куда, еще не было до конца решено, поэтому перед Лопатиным оставалась непривычная свобода выбора.
– Может, предпочитаешь лететь? Не тянет на Третий Белорусский?
– Наоборот, предпочитаю ехать, тем более с Василием Ивановичем, сказал Лопатин.
– И тем более на Третий Белорусский...
– По секрету тебе сказать, хочется, чтобы на этот раз именно они рванули. Люблю Третий Белорусский, хотя за последние годы меньше всего удач на его голову!
– сказал редактор.
"Верней, больше всего неудач", - мысленно поправил Лопатин не слишком грамотный оборот редакторской речи. И подумал, что действительно на долю теперь переименованного в Третий Белорусский - бывшего Западного фронта после разгрома немцев под Москвой других выдающихся успехов по сию пору так и не выпало, если не считать его участие в Орловской операции. Почти все остальное было тяжким, кровопролитным и медленным. Последний большой город, взятый на этом тернистом пути, был Смоленск, и произошло это без малого год назад. А до Витебска и до Орши и сейчас, после трех лет войны, все еще не дошли! А между тем как раз этот неудачливый в последнее время Западный фронт тогда, после разгрома немцев под Москвой, был для всех как первая любовь и первая надежда на все будущие победы, где бы они потом ни происходили. И Лопатину из чувства справедливости тоже, как и редактору, хотелось, чтобы именно здесь, на многострадальном Западном, а ныне Третьем Белорусском, фронте мы начали этим летом громить немцев. И хотелось не просто узнать об этом, а увидеть своими глазами.