Такая короткая жизнь
Шрифт:
– И чего связался со старухой? – спросил себя Игнат, но так и не смог ответить на этот вопрос.
В порыве самобичевания пошёл в больницу.
Люба виновато взглянула на мужа, а он, желая сделать ей приятное, попросил:
– Ну, показывай нашу красавицу!
Обрадовавшись, Люба расцвела в улыбке.
– Вот смотри! – гордо произнесла она, поднося к окну маленький свёрток.
Безбровое красное личико. Бессмысленные мутные глазки.
– Ну и страшненькая, – подумал разочарованно
Чем ярче светило солнце, тем жарче кипела работа. Трудились вручную. Одинокий рокот старенького трактора звучал прекрасной песней о лёгком и счастливом труде.
– Поспешайте, дивчата, а то Анфиса нас опережае, – торопила колхозниц Мария.
– Спешка нужна при ловле блох, а мы садкой занимаемся, – недовольно отрезала Марфа.
– Им-то хорошо на бугре, а тут, в низине, тилько грязь месим, – поддержала ее Настя.
– Ну, скажите, бабоньки, за шо надрываемся? За трудодень? За облигацию? – спросила Татьяна, поправляя на округлившемся животе халат.
– Да, за трудодень. За облигацию. За кусок хлиба, – резко ответила Мария. – Ох, и несузнательная же ты…
– Сознательность не мясо: ее в борщ не положишь, – передернула звеньевую колхозница.
– Шо тут кричать, шо бедно живем. Це и дураку понятно: пять лет война була, скилько мужиков погибло, усе разрушено, машин нэмае…
Трудно жить, а я, грешница, радуюсь, шо хвашистив побылы, шо у мире живем… Та за мир усе отдам, уси трудодни на заем подпишу… И шоб не чула подобных разговоров… Вон женщины своих малюток бросають, а булы б ясли? Ловко б було матерям, – доказывала свою правоту Мария.
– Ну, беги, – обратилась она к Любе, – не то тезка моя зальется от крика.
Люба положила тяпку и выпрямилась: на широкой равнине разноцветными букетами пестрели звенья, а вдали, за зеленой лентой луга, виднелся двор свёкра. Тревожно заныло в груди, из сосков закапало молоко…
В хате было душно и грязно. В воздухе застыл раздирающий крик ребёнка. Мокрая и голодная Маша никак не могла успокоиться: обиженно всхлипывала, жадно хватала грудь и вновь захлебывалась плачем.
– Эх, ты, бедняжка! Когда же ты вырастешь? – ворковала над дочерью Люба.
– Не порть дытину! – ругала невестку свекровь. – Нельзя с ными балакать! Я вон скольких родыла и знаю: диты не должны рано понимать, нэхай, як слепи котята, подольше спят…
– Мама! Вы опять Машке тряпку с пожёванным хлебом давали? – спросила Люба, приподнимая с подушки замусоленный кусок марли. – Вы ж больни… Кашляете…
– Шо Богом суждено, то и буде… – угрюмо усмехнулась Фёкла.
–
Разбаловала ты свою Марию…
А с дочерью и впрямь было трудно. Днём
– Вот ирод не дите! – сердито бурчала Фёкла.
Бессонные ночи так измотали молодую мать, что во время кормления она боялась заснуть и уронить Машу.
Причудливы очертания предметов ночью: черными великанами высятся тополя, уродливыми калеками кажутся старые акации, грустно склоняются над водой вербы.
Тишина. О чём-то шепчутся лишь стройные заросли камышей, то здесь, то там выплывающие из тьмы; да изредка под тяжестью груза скрипит колесо; да кто-то роняет несколько слов.
Путь кажется бесконечным. Степи. Одинокие деревья. Поля.
Но вот в алом зареве показались хаты. Станица Славянская, раскинувшаяся на берегу Протоки, с ее шумным воскресным базаром издавна привлекала к себе жителей ближайших селений.
Раннее утро, но шум с каждой минутой усиливается, превращаясь на рынке в мощный гомон толпы.
Позванивают цепями цыгане. Предлагают свои услуги гадалки.
Зазывают покупателей спекулянты. Неумело торгуются колхозники.
Визжат на телегах поросята. Гогочут гуси. Кудахчут куры. В глазах рябит от разноцветья овощей и фруктов, привёзенных селянами на продажу.
Люба с трудом отыскала место для торговли и принялась за дело.
Торговаться было некогда: на повозке проснулась и захныкала Маша.
Люба поручила матери продавать оставшиеся продукты и наклонилась над дочкой.
– Счас, маленькая, счас, любименькая, – приподнимая девочку, весело приговаривала она.
Нежно прижала к себе Машу и вдруг больно кольнуло в сердце: карман на груди пуст, денег нет.
– Наторговала… Что скажу дома? Да меня ж свекровь съест… А
Игнат? – с ужасом подумала Люба.
Положив дочь на повозку, вновь проверила карман и ошалело глянула на толпу.
– Отдайте! – словно молил её взгляд.
Но рынок жил по своим законам: шумел, галдел, был совершенно равнодушен к её горю…
Люба бросилась прочь, задыхаясь от горечи страшной, как ей тогда казалось, потери.
Только на мосту опомнилась и застыла у скрипучих перил.
– Всё, – думала Люба, глядя в жутковатую муть бурлящего водоворота. – Всё. Жизнь кончена. Ещё один шаг туда, в эту крутящуюся бездну, и не будет ни страданий, ни слёз, ни бессонных ночей…
Надежда издали увидела сгорбленную фигурку дочери. Подбежав, оттащила её от перил и запричитала:
– Кровиночка моя горемычная! Шо же ты надумала?