Такая короткая жизнь
Шрифт:
– Шо ты, дочка, – замахал руками старик. – Там и так трошке осталось.
– Опять будем закрашенную воду хлебать, – вмешался в разговор Игнат.
– Не плачь, казак, – сурово ответил ему отец. – Чего Бога гневишь? Не тридцать третий год! И хлебец есть, и сахарок по праздникам пробуем, и на грядках все соком наливается… Не пропадем, сынок! А ежели оголодал, так дам вам сегодня по куску хлиба…
Не спеша Пантелей Прокопьевич подошел к сундучку, вынул из кармана замусоленный шнур с висящими на нём ключами,
– Вот так и в тридцать третьем, – упрекнул отца Игнат. – У Петра корова була… Помните: приполз он к вам и плаче: " Тато, шо робыть?
Помираем с голоду: и я, и жинка, и диточки…" А вы шо сказалы: " Да разве ж можно на кормилицу руку поднять? Скоро отелится… Жди,
Петя, жди…" Ну, и вымерли к весне все… Так и счас… Все под замочком, все преет, а мы голодаем…
– Замовчи: ишь як разговорывся, – сердито оборвал сына Пантелей
Прокопьевич. – Да открый я сундук, так Феклини вороны все расхватают… Вот колы смерть!
– Шо Вам мои диты так ненавистни, – оскорбилась Фёкла. – Из-за
Вас, из-за вашего хозяйства своих диток, як собачат, побросала: кого в наймы отдала, кого в пастухи… И стилько на Вас горб гну, а Вы упрекаете… А диты придут, так Вы все под замок!
– У твоих дитей уже свои диты, а накормить хлибом твою ораву я не в состоянии. И хватит лаяться: пора завтракать.
На столе дымился чугунок с борщом, но никто не садился: старик читал молитву. Фёкла, шатаясь от голода, быстро и небрежно перекрестилась и теперь недобро поглядывала на мужа, старательно бьющего поклоны.
До молодых, нетерпеливо ожидающих конца молитвы, доносились фразы напевного шёпота:
– Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое… да будет воля Твоя и на земле, как и на небе; хлеб наш насущный дай нам на сей день… избавь нас от лукавого. Ибо Твое есть Царство и сила и слава вовеки. Аминь.
Наконец сели за стол. Пантелей Прокопьевич ел не спеша, с наслаждением. Лицо Фёклы, как всегда, было суровое и угрюмое. Игнат не скрывал своего недовольства:
– Ну и готовишь же ты!
Швырнул ложку и вышел из-за стола в сенцы. За ним выскочила Люба, сунула мужу узелок с картошкой и виновато предложила:
– Подожди. Пойдем вместе.
Шли молча. Он и она упрямо разглядывали землю. Сухую.
Потрескавшуюся. Ждущую влаги. Пожелтели травы. Закурчавились, покрылись коричневыми пятнами листья.
– Скоро все выгорит, – тоскливо подумала Люба. – И я, как эти растения, согнусь и почернею.
– Эй, сони! – вспугнул тишину чей-то голос, неожиданный, звонкий, весёлый. Из-за кустов сизого терновника выбежали колхозницы и окружили молодых.
– Опаздываешь, – укорила Любу звеньевая. – В другий раз
– Та у их же медовый месяц, – нараспев произнесла Татьяна и игриво добавила:
– Ну, шо, Игнат, сам будешь мед мини носить или тебэ проведать?
– Та шо у нас за мед, – смущенно ответил Игнат и, припадая на правую ногу, заковылял по дороге.
– Пора и нам за дело приниматься, – сказала Мария.
– Ох, неохота, – грустно вздохнула Ольга. – Полешь после дождика
– земля як свежий пряник. А сейчас – шо камень.
– Вот если бы это поле полить… – мечтательно произнесла Люба.
– Ах, если бы да кабы, да во рту выросли грибы, тогда бы был не рот, а целый огород, – язвительно рассмеялась Татьяна.
– А я верю, – твердо сказала Мария, – доживем мы до того дня, колы машины и пахать, и сеять, и полоть, и косить, и поливать – все будут сами делать.
– Шо ж мы робить-то будем? – удивилась Марфа.
– Дитей кохать…
– А у нашей Шуры сынок родывся, – тихо сообщила Вера.
– Чого ж ты молчала?
– Вот радость яка!
– Счастливая…
– Надо нам её поздравить, – радовались счастью молодой матери колхозницы.
В воскресенье собрались у Шуры. В хатку-грибок заходили по очереди. Тучная Мария просунулась в двери бочком.
– Ой, Шура, – целуя молодую женщину, весело говорила она, – да я своей фигурой тут все поломаю…
– Та шо вы, тетя Маруся, – успокоила звеньевую хозяйка. – Ця хата дедив моих пережила, батькив пережила и мене переживе…
– Нет. Нову надо ставить. Вы с Сашком молоди. Вам не в такой хати надо жить… – назидательно произнесла Мария, ее лицо вдруг приятно округлилось, и она, обняв Шуру, положила ей на колени туго набитый узел:
– Тут все для малыша. Если шо стареньке, не обижайся. Ему, – кивнула она на младенца, – сгодится…
Мария на мгновение замолчала, а потом попросила:
– Шура, дай малого подержать. Я не глазлива, а диток так люблю…
После поздравления мужчины и женщины расселись во дворе под раскидистой яблоней. Игнат примостился рядом с Верой, к нему подсела
Татьяна, на конце лавки к жене притулился Пантелемон, инвалид
Великой Отечественной войны, ссохшийся от ран и страданий. На другой стороне устроилась Мария.
– Со мной не сидайте, – обращаясь к колхозницам, шутила она.
–
Боюсь: доска лопне…
Саша поставил на стол четверть с самогонкой. Шура – картошку, лук, огурцы, помидоры, зазвенели граненые стаканы…
С малышом осталась одна Люба. Без устали качая младенца, она пела ему колыбельные песни.
– Завидую я тебе, – сказала она вошедшей улыбающейся Шуре.
– Ничего, – успокоила ее молодая мать. – Скоро и у тебя деточки будут… Ну, ступай к столу, а я покормлю своего Сашуню.