Такая короткая жизнь
Шрифт:
Завтра же ступай к бабке, – негодовал Игнат.
Когда он волновался, говорил быстро, нервно, захлёбываясь.
Солнце уже клонилось к западу, когда Люба, наконец, решилась пойти к знахарке. Бабка Екатерина, или попросту Катька, жила у мельницы.
Запущенный сад. Заросший огород. Постучалась – никто не ответил.
Толкнула покосившуюся дверь – в лицо ударил горько-пряный запах.
Везде: на подоконниках и табуретках, столах и кроватях – лежали засушенные травы. Бабка Катька,
– До чого ж ловкый! Це от головы…
Заметив гостью, радостно улыбнулась.
– Шо тоби, молодычку? – тонким голоском спросила она.
– Та вот… – не зная, куда деться от стыда, робко сказала Люба.
Бабка понимающе усмехнулась и отрицательно покачала головой.
– Ой, молодичку! Лечу травами! Можу пошептать… Цим дилом уже не занимаюсь: узнають – тюрьма.
– Бабуля, та я ж никому… вот вам принесла, – краснея, произнесла Люба и повесила на стул шерстяной платок.
Старушка живо подскочила к беременной, ощупала быстрыми, ловкими пальцами живот и огорчённо сказала:
– Выковырять-то можно, но живый уже… И пузо гострячком – пацанок буде!
– Правда?! – воскликнула Люба, в один миг решив пойти против воли мужа. – Ну, пойду я, бабуля, – чему-то улыбаясь, негромко сказала она.
– А платок?
– Нехай вам на память останется…
Старушка перекрестилась и благодарно затараторила:
– Дай Бог тоби, молодычку, благополучия… Заболеешь – прыходь: вылечу. Я богато знаю… Я така… – хвасталась растроганная баба
Катерина.
Шёл нудный осенний дождь. Маша баюкала закутанный в тряпицу кукурузный початок и пела:
– Баю, баю, баю.
Не ложися с краю,
А то серенький волчок
Возьме куклу за бочок…
Но вот быть матерью надоело. Девочка подставила к печке стул, с него забралась на плиту, попробовала вскарабкаться на лежанку – сорвалась, слетела на припечок, толкнула трёхведёрный горшок. Стук, треск – и по полу растеклась река, а по ней весёлыми корабликами поплыла свёкла.
– Ой, господи! – испуганно ахнула Надежда, когда в сенцы просочилась алая вода.
Из спальни выскочил Игнат.
– Убью! Слазь! – на ходу выдёргивая из брюк ремень, кричал он, но
Маша забилась на лежанку и не показывалась.
Надежда с трудом успокоила зятя и выпроводила его за дверь:
– Ступай, Игнат! Я тут сама як-небудь разберусь…
Она внесла металлическую ванну и ласково позвала внучку:
– Машенька, вставай! Будешь плавать…
Девочка осторожно выглянула. В больших глазах – страх и ожидание.
Поверила – и губы растянулись в улыбке. Доверчиво протянула ручонки
– и она в ванне. А Надежда вдруг запела:
– По тихому синему морю
Качает волна моряка…
Через несколько минут она высадила внучку из ванны и предложила:
– Теперь давай
Девочка послушно наклонилась, схватила кусок свёклы, протянула его бабушке и радостно улыбнулась: она спасена, и бить её теперь никто не станет.
Сидя у окна, Маша листала книжку и внимательно рассматривала картинки. Птицы. Деревья. Цветы.
Вдруг заскрипела кровать, страдальчески застонала мать, что-то плюхнуло, раздался странный писк. Девочка оглянулась: на кровати измученная мать – рядом с ней багрово-синие тельца.
– Бабуля! Бабуля! – в страхе закричала она.
На крик прибежала Надежда. Она бестолково металась по комнате и огорчённо восклицала:
– Ой, шо ж ты, дочка, наробыла! Ой, шо ж ты, дочка, наробыла!
– Мама! Вы як Машка, – не выдержала Люба. – Давайте быстрее ножницы, перережем пуповину… та позовите хоть бабу Дуню.
Наконец пришла Надеждина свекровь, строгая, молчаливая старуха.
Она тщательно вымыла руки и склонилась над новорождёнными.
Перевязала пуповины младенцам. Обмыла, укутала их и, помолчав, скорбно произнесла:
– Не жильцы… Один, даст Бог, може, и выживе, а другий… – она махнула рукой, заплакала и, что-то шепча, вышла.
К вечеру умер Андрюша, нареченный так в честь деда, а Володя ещё дышал.
Расстроенная и осунувшаяся, Люба ни на минуту не выпускала из рук младенца, прижимала его к себе, капала на посиневшие губки молоко, пытаясь разжечь еле тлеющийся огонёк жизни.
Шли дни. Недели. Месяцы. Володя вызывал острое чувство жалости.
Он, что слабый росток, был бледен и худ. Как всякий больной ребёнок, плохо ел, капризничал, плакал, но для взрослых каждое его движение: будь то улыбка, взмах ручонки и даже плач – всё было праздником.
– Солнышко моё! Единственный… Сладкий… Роднулька… – ворковала над сыном мать.
Вечерами склонялся над ребёнком отец – пьяный сиживал у люльки до утра.
– Володька, наследник, не умирай! – рыдал он. – Назло им живы. За моего брата Володьку. Эх, гады…
Забившись в уголок, Маша ревниво следила за родителями, настойчиво дожидаясь того момента, когда в комнате никого не будет, пулей летела к брату, больно щипала его и вновь пряталась, наслаждаясь громким плачем: он тоже страдал, и это доставляло ей радость.
– Шо такое? – недоумевающе спросила Люба у наклонившейся над колодцем матери. – Спал. Вышла – кричит. Не пойму, отчего так?
– Глаза разуй! – в сердцах сказала Надежда. – Машка без ласки зачахла… Тешила её, а счас? Та она колысь Володьку прыдуше. Разве ж так можно? И постой, – задержала мать бросившуюся к хате дочь, – послухай: на душе накипело.Чого унижаешься? Ноги мыешь – воду пьешь… Так мужика не удержишь. Вин шо лис в бабий курятник забрався… Счас с Петровной тягается. – Надежда брезгливо сплюнула.