Такая короткая жизнь
Шрифт:
– Тфу. Она ж втрое его старше. Не можу на вас дывиться… Рубайте акации и стройтесь. Може, тут боишься голос подать – в своем гнезди хозяйкой станешь. Эх, горе мени з вами, – всплакнула Надежда. – Одна несчастна. Другий на чужбине застряв…
– Опять… – огорченно думала Люба, скрывая от матери заблестевшие слезой глаза. – А я-то надеялась… Видно, не судьба…
Куда ж я с двумя?
Может быть, потому что не сложилась семейная жизнь так, как хотелось бы, женщина все чаще вспоминала Николая. И когда порой сквозь скованность
Думая о своем, она машинально прижала забившуюся за ширму дочь, и в сердце шевельнулась такая жалость к ней, что она долго не выпускала девочку из рук, несмотря на требовательный зов сына.
– Неужели и тебя так? – вслух сказала Люба и, уловив непонимающий взгляд дочери, улыбнулась:
– Давай, Маша, собираться.
– Куда? – удивлённо спросила она.
– Володю отдадим. Тоби ж вин не нужен…
Девочка нахмурила белёсые бровки: отдавать братишку ей не хотелось.
– Нехай у нас живе, – решила она судьбу малыша.
– Так ты ж его не обижай. Вин слабый, маленький…
– Я не буду его щипать, – прижавшись к матери, пообещала Маша.
В эту минуту исчезла обида и ненависть к брату, и девочка, качая люльку, старательно пела:
– Баю, баю, баю.
Не ложися с краю,
А то серенький волчок
Возьме Вову за бочок…
Пантелей Прокопьевич наклонил к себе белокурую головку – и на худенькой шейке заблистал крестик.
– Ну вот, – задумчиво произнёс старик. – Нехай тебе Бог береже.
Он трижды перекрестил внучку и спросил:
– Молитвы знаешь?
Маша утвердительно качнула головой, стала ровно, как её учила бабушка Надежда, и скороговоркой проговорила:
– Спасибо Богу, Матери Божьей за хлиб, за силь, за святу воду.
– Я научу тебе настоящим молитвам, – улыбнулся Пантелей
Прокопьевич. – Почитаю Библию, поведу в церкву, молиться надо. Бог хоть и на небе, но усе баче: кто лаеца, кто убивае, кто воруе – усих накаже…
Тут в сенцах упало ведро, стукнула дверь, и послышалась брань:
– Шоб ей очи повылазили… Шоб она сдохла, ведьма проклятущая…
И де она взялась на нашу голову.
На кухню приковыляла Фёкла, неряшливо одетая, нудно бурчащая.
– Кацапка проклятущая, – костила старуха соседку. – Апельсину сглазила. Дою – молока немае. Гукай, старый, батюшку!
Слова деда и угрозы бабы Фёклы зародили в детской душе суеверный страх. Маше чудилось, что повсюду за ней следят чьи-то глаза.
Потянулась к сахарнице – и тут же одёрнула руку. Подошла к иконам, долго рассматривала лики святых. Обычные лица. Добрые глаза. А почему-то страшно.
Сзывая верующих, монотонно звонил колокол. Пантелей Прокопьевич окликнул звонаря, убогого калеку Ванюшку, открыл церковь, зажёг несколько свечей, и по церкви разлился таинственный свет.
У двери расселись калеки, принимая от верующих подаяния.
– Подайте слепому, убогому, – жалобно стонет Федотка.
И когда звенит монетка, он пытается перекреститься культяпкой и благодарит:
– Спаси вас, Господи!
Тут же, сбившись в кучу, судачат молодицы.
Наконец показался священник, отец Геннадий, здоровый, краснощёкий мужчина, красивый и статный. Поп освятил церковь и начал службу.
Разговоры стихли. Женщины стали продвигаться вперёд.
Старик не спеша шёл по дороге. Рядом с ним прыгала Маша.
Дурманяще пахло полынью.
– Ловкий край! – сами собой вылетели из уст старика эти простые слова, наполненные любовью к родной земле. Пантелей Прокопьевич окинул взглядом знакомый пейзаж. Зеленеющие поля. Толоки. Прилипшие к ерикам сады и хаты.
– Раньше тут було не так, – обращаясь к внучке, рассказывал старик. Наши диды сюда пришлы – тут одни лиманы, да камыш, да трава по пояс, да тьма всякого зверья… Вон там на лобке, – Пантелей
Прокопьевич указал на едва приметный холм, – построили курень.
Огородились. Поставили вышки. Однажды снарядились казаки сопровождать обоз. На охране куреня осталось несколько казаков.
Узнали про то лазутчики. И скоро побачив сторожевой: идут вражески полчиша. Забили тревогу. Бабы плачут. Схватили диток – и в церкву: молить Бога о спасении. Казаки ж взяли ружья, развели костры и стали вразнобой стрелять. Вылетели из плавни тучи комаров. Испуганно встрепенулась болотна птица. Бросились в заросли дики кабаны, волки, лисицы. Бачуть казаки: поворачивае вражья сила назад. Гибне в топких болотах, лиманах, реках.
На другий день казаки вернулись, а к ним иноверцы с поклоном: за выкуп просят родных пошукать.
– А чого вчёра вы так тикалы? – поинтересовались казаки.
Они и рассказали: появился вдруг перед кордоном сам Пётр. На белом кони. С копьём в руки. А за ним стеной шло войско… В честь спасителя и кордон назвали… С тех пор богато воды утекло, – вздохнул старик. – Люди выкопали каналы. Осушили лиманы. Выкорчевали камыш. Разрослася станица…
Весело понукая лошадей и выкрикивая пошлые прибаутки, Фёдор и
Петро продолжали вымешивать глину. Мужики подносили её к хате.
Женщины, покрывая саманные стены ровным слоем глины, звонко пели. У наспех сложенной плиты возились старухи. Невдалеке, под огромным раскидистым орехом, в окружении ребятни стоял Пантелей Прокопьевич.
Он ловко мастерил детям качели.
– Катайтесь, – приказал старик детворе. – Нечего вам под ногами крутиться.
Пантелей Прокопьевич отошёл от ребят, машинально сорвал ореховый лист, помял его и поднёс к широким ноздрям.