Такая короткая жизнь
Шрифт:
Люба порывисто прижалась к матери и заплакала:
– Мама! У менэ деньги украли…
Ей хотелось ещё рассказать о том, как тяжело ей у свекрови, что муж её не любит и изменяет, что устала такой жизни, но мать, понимая
Любино состояние, не дала ей говорить и нервно выдохнула:
– Эх, ты! Гроши пожалела! Та они, прокляти, шо вода сквозь решето проливаются… Не удержишь… И в них-то счастье? Глянь, Люба! Вон шо дорого и любо!
С моста открывался прекрасный вид: внизу, огибая зеленые острова, полноводная Протока весело уносила вдаль
Вдоль изрезанных берегов, в густой зелени, прятались белые хаты.
Прислушиваясь к говору волн, наклонились деревья.
От сердца у Любы отлегло, ощущение безысходности сменилось робкой надеждой.
– Не горюй, – успокаивала Надежда свою дочь. – Гроши я тоби дам.
– А вы? – заикнулась было Люба.
– Проживу як-небудь… – широко улыбнулась мать. – И пошли, доню, не то у тебе не тилько гроши, но и Машку цыгане украдуть…
Пантелемон давно догадывался, что жена ему изменяет, но многозначительные намеки изрядно выпившего друга больно ранили его самолюбие. Мужчина пил и не пьянел.
Когда пришел домой, долго сидел у люльки, надеясь отыскать в младенце что-то свое, родное… И чем больше разглядывал сына, тем явственнее видел в нём черты Игната.
– Придушить бы тебэ, гаденыша, – со злобой подумал Пантелемон и, обозвав жену сукой, ринулся к своему сопернику.
– Эй, куркуль! Пес вонючий! – вызывая Игната, бешено колотил он по дощатому забору.
К нему стремительно бросился большой, с телка, Барбос, со свирепо оскаленной пастью.
Прижатый к покривившимся воротам, Пантелемон отпихивал костылем разъярённого пса.
На лай прибежала Люба, с трудом оттащила Барбоса и посадила его на цепь.
– Вы уж извините, – смущённо попросила она. – Не знаю, шо с собакой! Раньше никого не кусала…
– Ружа на его нэма! Шо собака, шо хозяин! – со злостью выкрикнул
Пантелемон.
Трясущейся рукой зачерпнул в кармане табачку, неловко свернул цигарку, щелкнул трофейной зажигалкой, затянулся и мрачно взглянул на Любу.
По его лицу, изрезанному глубокими морщинами, пробежала нервная усмешка.
– Ну, я, обрубок, никому не нужный, – выбрасывая клубы дыма, грустно проговорил он. – А ты баба в соку… И руки, и ноги на месте. Шо ж мужика не удержишь… С приплодом моя… сука… С сынком поздравь Игната и передай ему: пусть, гад, на глаза не является… Убью… – пригрозил Пантелемон и пошкандылял прочь.
Сраженная новостью, Люба присела под сливой.
Барбос, не понимая, что случилось с хозяйкой, робко завилял хвостом, подполз поближе, стараясь ласково лизнуть её в щеку.
– Не могу больше! Уйду я, уйду… – обращаясь к собаке, сквозь слёзы твердила Люба.
И чем дольше повторяла это, тем сильнее становилась уверенность, что на сей раз у неё хватит мужества оставить мужа и уйти к матери.
Убедив себя, она решительно поднялась и побежала к дому.
На её счастье, в хате никого не было. Быстро собрала вещи, закинула на плечо узел, схватила перепуганную
– Куда ты, дочка? – испуганно спросил Пантелей Прокопьевич.
Люба горько заплакала.
– От бисов хлопец! Уж я ему дам! Я ему, сукиному сыну, покажу!
Оставайся, дочка, – просил он.
Люба едва слышала свёкра: слёзы незаслуженной обиды душили её.
– Отпустите меня! Не могу так жить! Силушки моей нет уже! – закричала она и выбежала из хаты.
Пока шла полем, чуть успокоилась. Ступила на родной порог – прижалась к матери и вновь зарыдала.
Вдали от станицы, там, где луга упираются в плавни, находилась пасека Молчуна. Хатка-курень. Возле неё ряды деревянных коробок-ульев. Да несколько задерганных ветром деревьев.
Бобылём жил мужик. Дикарь. Заика. Молчун.
Когда-то в приступе белой горячки его отец поднял на вилы мать. С той поры заболел парнишка, стал сторониться людей, одних пчёл и любил…
Во время войны оккупанты расстреляли пасечника: он кого-то укрывал в плавнях.
Скучно, тоскливо Игнату на пасеке. Пчёлы трудятся и без него: одни, разведчики, находят медоносные соцветья, другие – собирают сладкую пыльцу, третьи – охраняют ульи.
Игнат сердито стукнул палкой по кустам кермека.
Что-то в его жизни не так. Люба ушла. Дочка сиротой растет.
Помириться? Но кланяться, унижаться… Расспрошу о Любе у Федотки, – решил Игнат, направляясь в сторону лимана.
С раннего утра четверо мальчишек: Федотка, Саня, Пашка и Мишка – забрались сюда, в глухомань, и безумно радовались свободе. Натаскали рыбы. Развели большой костёр: сухого камыша вокруг было много. И теперь они прыгали, дико визжа вокруг огня, бросали в него комья грязи, траву, сухие колючки – всё, что попадало под руки.
Неожиданно рванул взрыв – и подходивший к ребятам Игнат инстинктивно рухнул на землю. Придя в себя, он потряс головою и приподнялся.
Там, где был костёр, возникла яма с дымящейся по краям черной землей. Всё вокруг было засыпано пеплом. Языки пламени дружно подбирались к куче камыша, сложенной неподалеку.
Игнат подбежал ближе. Один из подростков, нелепо поджав под себя ноги, лежал на земле. Кровь ещё не застыла и слабо текла на побуревшую землю. Игнат оцепенел: он видел смерть не раз. Но здесь… Сейчас… В глазах еще стоял дикий ребячий танец…
У лимана, словно догоняя друг друга, лежали в траве Саня и Пашка.
Игнат сразу узнал этих белобрысых мальчишек. Прислушался: ребята не дышали.
У пылающей кучи скрючилось худенькое тельце Федотки. Огонь уже подобрался к нему: на спине загорелась рубашонка.
Игнат сбил огонь, оттащил мальчишку, разорвал свою сорочку, перевязал ею перебитые руки, поднял парнишку и быстро зашагал к станице.
– Не умирай, Федотка! – твердил он, заглядывая в вытекшие кровавые глазницы.
У фермы выскочили доярки, пытались его расспросить, но Игнат лишь ошалело твердил: