Таких не берут в космонавты. Часть 1

Федин Андрей Анатольевич

— Что слышал.

— Ну-ка, повтори! — потребовал Тюляев.

Света Клубничкина вскинула руки.

— Мальчики, прекратите, — потребовала она. — Гена, Лёша! Я же просила, чтобы вы при мне не ссорились!

Черепанов шумно вздохнул. Тюляев взглянул на него сверху вниз, сощурил глаза.

Пару секунд Геннадий и Алексей бодались взглядами.

Я наблюдал за их молчаливой борьбой. Почувствовал, как Иришка толкнула меня локтем в бок.

— Ленка, пришла, — шепнула Лукина.

Я обернулся и увидел Зосимову,

идущую к сцене по коридору межу рядами кресел.

Лена шагала по узкому проходу «от бедра», наряженная в короткое расстёгнутое нараспашку тёмно-бордовое пальтишко с рыжим меховым воротником. Следом за ней шёл одетый в длинное чёрное пальто рыжеволосый Фёдор Митрошкин. Митрошкин сжимал в руке ручку коричневого кожаного портфеля, похожего на тот, с каким я сейчас ходил в школу.

Собравшиеся в зале школьники (вслед за мной) повернули головы и уставились на приближавшуюся к нам Зосимову и на её солидно одетого спутника.

Клубничкина первая нарушила молчание, воцарившееся в зале при появлении комсорга школы.

— Лена! — воскликнула она. — У нас сейчас репетиция! Нам директриса разрешила!

Светлана распрямила спину, подпёрла кулаками бока. Изобразила на лице недовольную мину.

Зосимова подняла на неё свои большие голубые глаза и ответила:

— Ничего страшного, Света. Отдохните немного. Мы ненадолго.

— Мы не устали! — сказала Клубничкина. — Репетиция только началась!

Комсорг школы пропустила Светину реплику мимо ушей. Она поравнялась с первым рядом кресел, отыскала меня взглядом. Кивнула — поздоровалась со мной и с сидевшими рядом со мной школьниками.

— Василий, ты уже здесь, — сказала она. — Прекрасно. Давай, начнём. Чтобы не задерживать ребят.

Я толкнул в плечо Черепанова — тот резво вскочил на ноги. Следом за Алексеем я направился к ведущей на сцену лестнице. Мои одноклассники и артисты школьного театра следили за нашим передвижением. Я поднялся по ступеням. Подтолкнул нерешительно замершего Алексея к пианино.

Череп уселся на стул, суетливо достал из портфеля нотную тетрадь. Поднял клавиатурную крышку, раскрыл на пюпитре тетрадь. Перевернул страницы, отыскал ноты первой мелодии. Я заметил, что Зосимова и Митрошкин уселись рядом с Иришкой (там, где недавно сидели я и Черепанов).

— Василий, что вы нам исполните? — поинтересовалась Лена.

Я посмотрел в её голубые глаза и ответил:

— Музыка Марка Фрадкина, стихи Евгения Долматовского. «Комсомольцы-добровольцы».

Лена Зосимова кивнула.

Я заметил, как она (будто невзначай) прикоснулась рукой к локтю сидевшего слева от неё Митрошкина.

— Замечательно, Василий. Мы ждём.

Она повернулась к стоявшим на правой половине сцены актёрам, взмахнула рукой.

— Ребята, потише, пожалуйста, — сказала Лена. — Василию нужно настроиться.

Тюляев, Ермолаевы и прочие актёры послушно притихли. Замолчала

и Клубничкина. Я увидел, как она взглянула на забросившего ногу на ногу Митрошкина, поджала губы.

Лена указала на меня рукой.

— Пожалуйста, Василий, — сказала она. — Мы тебя слушаем.

Говорила она негромко, но в воцарившееся в актовом зале тишине я различил каждое её слово. Я постучал напряжённо замершего около пианино Черепанова по плечу. Лёша кивнул и опустил руки на клавиши. Сейчас он совсем не походил на того толстяка, который уже не на чистом русском языке пел в нью-йоркском ресторане песню «Третье сентября». Хотя и сейчас у него пылали щёки — но не от выпитого спиртного, а от смущения.

— Всё нормально, Лёша, — произнёс я. — Работаем. По моей команде.

Черепанов снова дёрнул головой. Я отошёл от него, посмотрел на сидевших в зрительном зале людей. Их было не так много, как в моём сегодняшнем сне. Но аналогия явно просматривалась. Потому что сердце у меня в груди застучало чаще. Ученики сорок восьмой школы (бывший и настоящие) смотрели мне в лицо. Я чувствовал их взгляды. Но замечал, что смотрели они не как строгие критики — в их взглядах я читал едва ли не ожидание чуда.

Я улыбнулся и тихо обронил:

— Начали, Лёша.

Черепанов опустил пальцы на клавиши — пианино подчинилось его требованиям, пропело похожую на марш бодрую мелодию. Алексей на десяток секунд приковал внимание зрителей к себе. Я видел, как напряглась его спина, как заиграли желваки на его лице. Подумал о том, что Черепанов сейчас выглядел настоящим артистом: уверенным в своих действиях, движением своих рук порождавшим музыку. Я привычно вдохнул, на шаг приблизился к краю сцены.

— Хорошо над Москвою-рекой, — пропел я, — услыхать соловья на рассвете…

Почувствовал, что сердце успокоилось. Оно вновь билось в привычном ритме. Потому что мой голос зазвучал решительно и уверенно. Я пел с удовольствием. Наслаждался этим процессом. Наблюдал за тем, как менялось выражение на лицах сидевших в зале людей. Потому что слушатели моего сегодняшнего концерта тоже наслаждались моим пением. Я видел это по их восторженным взглядам. Я буквально впитывал в себя источаемый ими восторг и обожание.

— … Комсомольцы-добровольцы, — вытягивал я по нотам, — мы сильны нашей верною дружбой…

Заглянул в голубые глаза Зосимовой. Понял: Лена (Мальвина) не стала исключением. Видел, как она крепко вцепилась в локоть своего ухажёра. Она смотрела на меня с тем же выражением восторга, которое сейчас читалось и во взгляде Нади-маленькой, и в глазах Нади-большой, и на лице смотревшей на меня со сцены Светы Клубничкиной. С не меньшим восхищением на меня сейчас взирал и будущий первый секретарь горкома ВЛКСМ Кировозаводска Фёдор Митрошкин.

— … Комсомольцы-добровольцы, — пел я, — надо верить, любить беззаветно…