Талант (Жизнь Бережкова)
Шрифт:
7
Перед заседанием Бережков волновался. Сегодня он впервые войдет в зал Научно-технического комитета. Самые видные инженеры и профессора будут обсуждать проект, под которым стоит его подпись.
Шел май 1926 года. Установились теплые солнечные дни, и Бережков оделся по-весеннему: в белые брюки, светлую, фисташкового цвета сорочку с широким ярким галстуком. Поверх был надет темно-синий распахнутый пиджак. На улицах продавали цветы, и он, праздничный, возбужденный, вдел в петлицу крошечный букетик. Таким
— Дорогой мой, — сказал Шелест, — вы меня погубите.
— Что такое? Почему?
Розовый от волнения, Бережков искренне недоумевал. Он не улыбался, но уголки свежих губ заметнее, чем обычно, были загнуты чуть вверх, и рисунок прирожденной улыбки проступал особенно ясно.
— К чему эти цветы? Вы собрались на свидание? Выньте, оставьте здесь…
Бережков смиренно подчинился. Затем Шелест подозрительно потянул носом.
— Вы, кажется, еще изволили и надушиться? Нет, я вас не возьму.
— Август Иванович, это после бритья, это в парикмахерской. Разрешите, я умоюсь…
— Черт знает что! Вы совершенно не понимаете, куда мы едем! Неужели вы не могли надеть к этому пиджаку соответствующих брюк?
— А у меня… у меня, — признался Бережков, — соответствующих нет. Есть только коричневые.
— Еще хуже. Ей-ей, я не буду спокоен, пока вы сидите в зале.
— Но почему же? Что я, бомба?
— Вот именно. Вдруг вам взбредет фантазия выступить.
— Ну и что же? Я готов защищать наш проект.
— Ради бога, не защищайте. Предоставьте это мне. А то вы непременно что-нибудь ляпнете.
— Август Иванович, даю вам слово…
— На заседании будут государственные люди, политики. А вы иногда такое выдумываете… Дорогой мой, вы понимаете, что для проекта лучше, чтобы вы помолчали.
— Пожалуй, — кротко согласился Бережков.
— Поэтому прошу вас, ради всего святого, не выскакивать.
— Август Иванович, клянусь: я ничего не ляпну. Не раскрою рта.
— Ну хорошо. И, пожалуйста, садитесь там со мной рядом. Хотя…
Шелест снова оглядел Бережкова и ничего не добавил. Тому оставалось лишь повторить свои клятвы.
И все-таки три часа спустя, вопреки своим намерениям, вопреки обещаниям, он вскочил на заседании и… Председатель стучал о графин, тщетно призывая Бережкова к порядку; Шелест тянул его за руку вниз; к нему повернулся и внимательно на него смотрел начальник Военно-Воздушных Сил Дмитрий Иванович Родионов, а Бережков, ничего не замечая, выпаливал фразу за фразой.
Вот как это случилось.
8
Идею проекта на заседании кратко изложил Шелест. Выступая, он порой покидал небольшую кафедру, подходил к чертежам мотора, которые были развешаны на стенах, и с уверенной плавностью, мягкостью жестов действовал легкой лакированной черной указкой. На смуглом, нимало не обрюзгшем, чуть горбоносом лице ярко выделялись серые глаза, они словно лучились. Он вполне владел собой, умел среди доклада пошутить, и все же чувствовалось, как
После доклада стали дискутировать.
— Суждения о проекте, — рассказывал Бережков, — были крайне туманными. Мы с волнением прислушивались к каждому выступлению, замечанию, хотя и знали, что никто из находившихся в зале не мог бы сказать о себе: «Я сконструировал и довел свой авиамотор». Многие из присутствующих были людьми кабинетной науки, которые вообще никогда ничего не конструировали, не строили, раньше даже не помышляли о практическом приложении своих знаний. Они могли лишь предположительно гадать: это годится, а это сломается, это не пойдет. Все мы, приступавшие к созданию первого отечественного авиамотора, блуждали тогда среди неясностей.
Крайне туманные, по выражению Бережкова, высказывания на заседании были, по большей части, благоприятны для проекта. Заняв место рядом с Шелестом и сотоварищами из АДВИ во втором ряду, следя за обсуждением, Бережков все время невольно поглядывал на человека, который сидел в плетеном кресле у окна, в профиль к собранию, несколько поодаль от всех, поодаль от председателя. Это был начальник Военно-Воздушных Сил Дмитрий Иванович Родионов, тот самый Родионов, которого несколько лет назад, в дни, когда подготовлялся штурм Кронштадта, Бережков видел так близко, видел с винтовкой за плечом… Узнает ли Родионов его? Вряд ли… Ведь пролетело столько времени…
Одетый в летнюю, защитного цвета гимнастерку, Родионов сидел, ничуть не облокачиваясь, может быть даже с чрезмерной прямизной. На его сухощавом лице с выпуклой родинкой на конце носа лежал красноватый здоровый загар; верхняя часть лба была заметно белее, здесь оставался след фуражки: Родионов много времени проводил на аэродромах, на учениях, маневрах, в летных эскадрильях, разбросанных во всех концах страны. Ничего не записывая, не задавая вопросов, он внимательно слушал, внимательно смотрел на тех, кто выступает. Бережков запомнил Родионова в буденовке с красной звездой, обведенной темным кантом, и, пожалуй, еще не видел его без головного убора. Теперь его прическа поразила Бережкова. У Родионова был прямой, словно вычерченный по линейке, пробор. Темные, слегка рыжеватые волосы были крепко приглажены щеткой; ни один волосок не выбивался над белой полоской пробора.
В те дни Родионов — да и только ли он? — был встревожен тем, что конструкторские организации и промышленность никак не могли дать авиации отечественного авиамотора. Не скрывая от себя, что корень неудач ему неясен, Родионов избрал путь, которому следовал всегда: лично приглядеться, послушать, познакомиться с людьми.
После многих выступлений председатель предоставил слово человеку, фамилию которого Бережков плохо расслышал. Однако он заметил, что Родионов чуть подался вперед на своем кресле и стал, казалось, особенно внимателен. Бережков спросил Шелеста: