Талант (Жизнь Бережкова)
Шрифт:
Юноша-конторщик, ученик вечерних курсов, не подозревал, что уже близок день, который повернет его жизнь.
Это произошло так. В 1912 году на должность управляющего петербургской конторой «Продамета» («Продажа металла»), одной из крупнейших и солиднейших столичных контор, был приглашен бывший социал-демократ, инженер Лярэ. Он отошел от партии, но, как говорили, сохранил порядочность. Он принял на службу нескольких способных, развитых конторщиков, приятелей Родионова по вечерним общеобразовательным курсам.
Как-то в одном из отделов «Продамета» освободилась вакансия помощника делопроизводителя.
— Посмотрим. Пусть придет, — сказал инженер Лярэ.
Родионов пришел. В огромном зале за канцелярскими столами работало свыше ста сотрудников, а в углу, за перегородкой из стекла, находился кабинет Лярэ. Он принимал там посетителей: прозрачная перегородка не пропускала звуков, но Лярэ видел всех, и все видели его. В этом стеклянном кабинете он поговорил с Родионовым. Сквозь очки в тонком золотом ободке, которые Лярэ всегда носил, он внимательно оглядел кандидата на вакансию, затем пригласил его сесть и спросил, сколько зарабатывал Родионов. Тот правдиво ответил.
— Здесь, на вашей новой должности, вы будете получать больше. Это будет крупный шаг в вашей жизни.
— Да.
— Мне говорили о вас. Вы учитесь, это похвально. Однако надо много работать, честно работать.
— Да, — снова произнес Родионов.
— Работать столько же, сколько работаю я. У меня правило — вечерам никто не уходит, пока не ухожу я.
— Но ведь, как вы знаете, я занимаюсь на вечерних курсах.
Лярэ рассмеялся.
— Не беспокойтесь, я не зверствую.
Разговор закончился благоприятно для Родионова, он был принят на службу. Инженер Лярэ действительно не зверствовал; к конце рабочего дня всем за счет дирекции подавали чай и бутерброды, но после этого сверх служебных часов приходилось еще основательно поработать, корпеть над бумагами, пока не поднимался и не уходил Лярэ.
В конторе служила несколько социал-демократов большевиков. Они подготовили открытое массовое выступление против этого изощренного способа эксплуатации служащих. Однажды, в час бутербродов, в конторе начался митинг. Лярэ вышел из кабинета.
— Что здесь? — спросил он.
— Не будем работать за бутерброды.
— Не будете? — странно тонким голосом переспросил Лярэ.
Он подошел к шкафу, достал список сотрудников и произнес первую по алфавиту фамилию.
— Агапов! Не будете работать?
Этот служащий был отцом большой семьи, он промолчал.
— Садитесь на свое место! Акимов, не желаете работать?
Акимов был делопроизводителем отдела, одним из организаторов протеста. Родионов знал, что некогда тот был дружен с Лярэ, они вместе провели студенческие годы.
Последовал твердый ответ:
— За бутерброды? Не буду!
— Вы уволены! Можете идти!
Лярэ нервно зачеркнул строку в списке. Акимов стоял, побледнев, среди сослуживцев. Он ждал, что будут отвечать другие. Лярэ посмотрел на Родионова, на аккуратный костюм юноши, на его приглаженный пробор и чуть улыбнулся.
— Родионов! Вы пока примете должность Акимова. Займите его место.
Впоследствии Родионов сам не мог объяснить, что с ним стряслось в эту минуту. Не ответив ни слова, он побагровел, шагнул к Лярэ и с размаху закатил
— Полицию! Полицию!
А Родионов стоял, сведя брови, не опуская глаз, с неожиданно поднявшимся вихром на голове. Но его подхватили руки друзей, его быстро вывели из здания.
В ту ночь он не ночевал дома. И не только в ту ночь. Пришлось долго скрываться у товарищей. Многое теперь зазвучало для него по-иному: социализм, революция, партия. Он вошел в партию, стал профессиональным революционером-большевиком и остался таким навсегда.
Во время мировой войны в форме солдата, всегда выбритый, подтянутый, отлично владеющий винтовкой и пулеметом, он по-прежнему был работником партии, организатором и пропагандистом революции. В октябре 1917 года солдат Родионов командовал восставшими военными частями в городе Казани. В гражданскую войну был комиссаром и членом Революционного военного совета на фронтах, а в дальнейшем был назначен начальником Военно-Воздушных Сил нашей страны.
И вот он на заседании, посвященном советскому авиамотору.
Ничто не укрылось от Родионова. Он видел, как Шелест сжал руку Бережкова. Весь этот мир конструкторов, создателей машин, ему, Родионову, был тогда еще не вполне ясен. Что это за люди? Как они творят? Почему до сих пор все их попытки кончались неудачей? В чем тут разгадка?
И он вмешался, он сказал:
— Продолжайте, товарищ Бережков.
И добавил, будто слегка подталкивая остановившегося Бережкова:
— Нуте-с, нуте-с…
11
Как уже говорилось, это несколько нетерпеливое «нуте-с» было характерным словечком Родионова. Оно не превратилось у него в омертвевший невыразительный придаток, а как бы жило в его речи. Самые разные оттенки от ласки до гнева — Родионов умел вкладывать в свое «нуте-с».
По тону Родионова, по его позе, по живому взгляду Бережков ощутил, что тот не только узнал его, но с интересом, с доверием ждет его слов. Именно это — благожелательность, доверие, которое он прочел во внимательных умных глазах, — особенно на него подействовало. Ему сразу стало легко в этом зале; кровь, прилившая к лицу, несколько схлынула; вновь проступили черты бережковской врожденной улыбки. Он красочно, в подробностях и даже в лицах, описал сторожку — «избушку», где целую зиму ютился институт, чугунную, раскаленную печку, стреляющие чертежные столы. Его рассказ порой вызывал смех, он тоже смеялся со всеми.
— Однако, товарищи, это не только смешно, — продолжал он. — Это грустно. Это невыносимо. Пусть товарищ Родионов извинит, но я скажу: это постыдно для нас, для Военно-Воздушного Флота. А здесь произносят приятные слова о возросшей культуре проектирования. Нет, говоря по правде, мы, конструкторы АДВИ, испытываем кошмарную, мучительную задержку роста.
На миг Бережков очень явственно, словно сквозь невидимый увеличитель, увидел Новицкого на одном из кресел за председательским столом. Удобно облокотившись, Новицкий слушал со спокойной, снисходительной усмешкой. Но Бережков уже чувствовал свое право громко и требовательно говорить в этом зале. И он говорил: