Талли
Шрифт:
— Талли, — сказала Линн. — Ты пыталась любить ее?
Талли скривилась, и Линн звонко рассмеялась.
— Ты такая смешная, Талли. Ты всегда корчила эту рожицу. Как будто в первый и последний раз попробовала улиток. А потом Дженнифер тоже начала так делать. Что означает эта гримаска сегодня?
— У Дженнифер она получалась гораздо лучше, — сказала Талли. — Она усовершенствовала ее.
— Да, это правда, — согласилась Линн. — У нее были пухлые щеки, и получалось еще смешнее.
Они замолчали. Потом Линн взяла Талли за руку.
— Талли, — тихо сказала она. — Помнишь, как я отвезла тебя в Вичиту
Талли посмотрела на сына. Буми выпустил ее руку и играл теперь с камушками на клумбе. Талли кивнула и так и осталась с опущенной головой — она не могла посмотреть Линн Мандолини в глаза.
Она помнила.
— Талли, я привезла тебя туда, и пока ты была там, я не отходила от тебя ни на шаг и все время думала: «Бедная девочка, бедная девочка, я возьму ее к себе». Я собиралась просить городской совет, хотела идти в суд, бороться не на жизнь, а на смерть, чтобы забрать тебя к себе. Потому что я любила тебя, потому что мне было невыносимо жалко тебя, потому что ты заслуживала, чтобы тебя любили, заботились о тебе. Вот что я чувствовала, Талли, и до сих пор чувствую, когда вспоминаю тебя двенадцатилетней девочкой. Даже сейчас я помню, какие чувства обуревали меня, когда я сидела у твоей кровати в больнице.
Пока Линн говорила, Талли, порывшись в сумочке, достала солнечные очки и надела их.
— Ты помнишь, как ты проснулась после наркоза? — продолжала Линн. — Тебе было так плохо, ты так металась — чуть не упала с кровати — и все время кричала. Помнишь?
Талли едва заметно кивнула.
— Ты помнишь, что ты кричала, Талли? — почти неслышно спросила Линн.
Талли покачала головой, потом прочистила горло.
— Наверно, что-нибудь самое обыкновенное, что всегда кричат в таких случаях, — ответила Талли.
Теперь Линн Мандолини покачала головой.
— Нет, Талли. Ты кричала что-то совсем особенное. Помнишь?
МАММА! МАММА! МАМА! МАМА! МАМА! МАМА! МААААААММММАААА! МАМОЧКАААА!
Она корчилась от боли, металась по кровати, била по ней руками, руками и ногами, смотря на обступивших ее людей полными ужаса глазами, из которых струились слезы, и страшным, странным, гортанным голосом кричала: МАМОЧКА! МАМА! МАММММАААА!
О жуткое воспоминание!
— Ты надела темные очки Талли, ко я все равно вижу: ты помнишь, — сказала Линн. Она взяла Талли за руку и сильно сжала ее. — Скажу тебе честно, я была в шоке, я не могла поверить, что ты звала ее, это животное… она даже ни разу не приехала тогда к тебе, никак не побеспокоилась о тебе, ничего не сделала для тебя. Ты всегда была такой сдержанной, никогда не проявляла своих чувств. Сколько я тебя знаю, ты всегда была такой. Ты была такой же, как моя Дженнифер, вы обе были очень замкнутые. Как крепость, куда никто не мог пробраться, никто, даже вы сами. И это в двенадцать лет! Я думала тогда, это просто чудо, что вы нашли друг друга и Джули, которая была такая беспечная и веселая, — полная ваша противоположность. И вот в Вичите я слышу этот твой крик, как ты зовешь ее. И я так испугалась… Я поняла тогда, что ты никогда не захочешь жить со мной, как с матерью, что тебе не нужна другая мать. Несмотря ни на что, тебе нужна была твоя настоящая мать, и все, что я могла предложить тебе, — это мой дом.
Талли молчала.
— Можешь ты представить, какой ужас я тогда испытала? Можешь? Непроницаемой стеной, двенадцати лет от роду. Ты и сейчас такая. Но в двенадцать лет! У Дженнифер была, по крайней мере,
Линн заплакала.
— Это ничего, все в порядке, — сказала она Талли, когда та протянула ей бумажный носовой платок и подала руку.
Через несколько секунд Линн заговорила снова.
— Но даже больше, чем о тебе, я думала о моей Дженнифер. «Вот что творится внутри Талли, — думала я. — Но что же внутри моего собственного ребенка?» Ты знаешь, что Дженнифер не говорила ни в два года, ни в три… — И Линн задрожала. — Теперь я знаю, что было у нее внутри.
— У Дженнифер была ваша любовь, — сказала Талли.
— Много же хорошего она ей дала, — мрачно отозвалась Линн.
Талли склонила голову.
— Лучше все-таки, чтобы она была. Есть хотя бы выбор.
— В сентябре ей исполнилось бы тридцать, — заметила Линн.
Талли слышала, как Бумеранг бормочет что-то себе под нос, выкапывая из клумбы цветок.
— Да пребудет ее душа в мире, — сказала Талли.
Они немного помолчали.
— Я сожалею о твоей матери, Талли, — сказала Линн.
Талли только кивнула. «Я тоже», — подумала она.
Талли с Бумерангом заехали за Дженни к Джеку, поболтали с ним немного и вернулись на Техас-стрит. Во время поминок, после приготовленных Милли креветок в кокотнице и перед поданным все той же Милли стаканом розовой воды, Талли вдруг пронзило острое чувство одиночества.
Талли вышла из-за стола и подошла к сыну.
— Буми, что ты скажешь, если мы ненадолго сбежим отсюда? — шепнула она ему.
Бумеранг с удовольствием подхватил ее заговорщицкий тон.
— А куда? — тоже шепотом спросил он.
— На озеро Вакеро.
Он задумался.
— Мам, — продолжал он шептать, — это неплохая идея, но на мне мой самый хороший костюм, а ты — в самом красивом платье.
— Это не самое красивое мое платье. Это мое самое грустное платье. Мы снимем одежду и будем плавать в трусиках. Что ты на это скажешь?
— Я скажу, — ответил Бумеранг, — почему бы нам тогда не поехать в «Бергер Кинг»? Вот тогда это был бы классный денек.
Но все-таки, хоть и без особой охоты, он согласился.
Они припарковались на Ладжито Драйв, и Талли отыскала их с Джеком место.
Небольшую лужайку с трех сторон окружали деревья, а с четвертой был обрывистый берег, откуда они с Джеком с веселыми воплями плюхались в воду, распугивая окрестных уток. Талли разделась, оставшись в лифчике и трусиках; Бумеранг нехотя и что-то бормоча себе под нос разделся тоже. Но стоило им, потным, разомлевшим от жары, прыгнуть в прохладную воду, как Бумеранг совершенно забыл о своем недовольстве и плавал, плескался в воде еще долго после того, как Талли вылезла на берег.
Сидя на траве, Талли смотрела на Бумеранга и думала: «Я не могу оставить его. Я не могу оставить его. Я не могу оставить его».
Она ударила себя в грудь. Сильно ударила. Но чувство одиночества не хотело выходить.
«Я не могу оставить его. Я не могу оставить его. Я не могу оставить его».
Она сидела, раскачиваясь взад-вперед, и повторяла это неврастеническим речитативом, не давая себе думать: «Я не могу оставить его. Я не могу оставить его. Я не могу оставить его».