Талли
Шрифт:
Словно бы оттого, что их повторят много-много раз, слова лишатся смысла, и тогда Талли сумеет пожертвовать сыном.
— Это была классная идея! — закричал Бумеранг из воды.
«Я же говорила!» — хотела крикнуть она, но голос не послушался ее.
глава девятнадцатая
МУЖ И ЖЕНА
Июль 1990 года
Талли спустилась вниз — Робин сидел в темноте.
— Пойдем спать, — сказала Талли. — Что ты сидишь тут впотьмах?
Она слышала, как он глубоко вздохнул.
— Итак, Талли. Какие у тебя планы?
— Планы? Собираюсь лечь спать. Я устала.
— Какие у тебя планы на завтра? — настаивал Робин. — И на понедельник? И на понедельник будущего года?
— Робин, я только что похоронила мать. Дай мне передышку.
— Талли, я хочу знать, что происходит. Я хочу знать, когда ты планируешь уехать.
«Как только ты отдашь мне моего сына!» — хотелось закричать ей.
— Планирую? — как бы не понимая, переспросила она. — Я собиралась лечь спать.
— Ты не хочешь честно отвечать на вопрос. Что тебя удерживает?
«Да, конечно. Я не хочу честно отвечать на вопрос, — подумала Талли. — Что меня удерживает? То, что меня удерживает, спит сейчас на втором этаже».
— Твоя мать была большим препятствием для тебя, верно? — продолжал Робин.
«Не таким уж большим. По сравнению с другими препятствиями она была всего лишь консервной банкой на дороге», — думала Талли.
Робин сидел в кресле спиной к ней, он курил сигарету и почесывал себе грудь. В полумраке она видела его темную фигуру — черное и синее — голая грудь, шорты, очертание повернутого прочь лица. Опустив голову, она пошла на второй этаж. Ей нужно было сделать то, что она никак не решалась заговорить о Бумеранге. С самого февраля она уже столько раз заводила этот разговор, что теперь была просто не в силах вновь подвергнуть и себя, и Робина этой пытке.
«Я вхожу на цыпочках в его комнату. Я вхожу на цыпочках, закрываю за собой дверь — она скрипит, но это ничего — это тише, чем шум телевизора или плач Дженни. Я подхожу к нему, и, как всегда, он раскрыт — ему жарко. Сейчас в Канзасе лето, и в этом году оно особенно жаркое, но работают кондиционеры, и в комнате почти прохладно. Поэтому я укрываю его. Я дотрагиваюсь до него — он потный, но я не могу не укрыть его. Это как кормление грудью. Инстинкт. Я должна его укрыть, хотя бы простыней. Но перед тем, как сделать это, я совсем убираю покрывало и смотрю на него, спящего. Он лежит на спине, раскинувшись. У него был сегодня длинный день. Он хоронил свою бабушку, потом мы поехали купаться. Он храбрый мальчик, совсем не плакал. Я дотрагиваюсь до его ног — они гладкие и нежные. На них уже начинают появляться волосики. Ему только восемь лет. Теплые ступни. Влажные спутанные волосы, приоткрытый рот. Я наклоняюсь над ним и вдыхаю аромат его дыхания. Сонное дыхание ребенка. Такое же неотделимое от меня, как мое собственное. Я вдыхала его дыхание с самого его рождения. Теперь я прошу его по утрам: «Бумеранг, подыши на меня». И он говорит: «Ну, мам», — но выполняет мою просьбу. До сих пор. Иногда, когда он считает, что я сержусь на него, он подходит и говорит: «Мам, хочешь, я подышу на тебя?» Как будто если я скажу нет, значит, я действительно на него сердита. Как будто я могу сказать «нет». Я говорю: «Подойди ко мне и подыши на меня». И сейчас я наклоняюсь над ним, чувствую запах его дыхания, и мои слезы капают ему на лицо. Я осторожно вытираю их и потихоньку отодвигаю его, чтобы лечь рядом, и утыкаюсь лицом в его волосы. Они пахнут, как счастье. Без сомнения — Бумеранг останется с Робином. Милый Бумеранг. Что ты станешь делать без своей мамочки? Весь день играть в регби, питаясь попкорном и гамбургерами? Тебе это понравится, не так ли? «Папа, — скажешь ты, — я не хочу сегодня мыться в ванне». — «Хорошо», — скажет папа. «Папа, я не хочу ложиться спать». — «Хорошо», — скажет папа. «Папа, — скажешь ты, — я хочу еще шоколада, сигарету, презерватив». Мой сын, что я буду без тебя делать? Мысль, что тебя придется оставить, парализует меня, я становлюсь паралитиком, как бабушка. Вот уже двести дней моя жизнь похожа на какой-то сон: я куда-то ухожу, что-то говорю, плачу и, как лунатик, не понимаю, что делаю. Уйти без тебя немыслимо. Но что будет делать без тебя твой отец? С кем он будет возиться посреди гостиной? С кем он будет пачкаться с головы до ног на этом жутком футбольном поле? Забрать тебя от отца тоже немыслимо. И все-таки… Если бы я могла выбирать… я бы не оставила тебя для твоего отца, Бумеранг. «Я оставил тебя для твоей матери», — вот что он мне сказал, представляешь? Словно я была всего
Скрипнула дверь. Робин вошел и сел в кресло-качалку.
— Иди в постель, Талли, — шепотом сказал он.
— Я… в постели… Робин, — спазмы в горле не давали Талли говорить.
Талли чувствовала на себе взгляд Робина.
— Пойдем, Талли.
Через пять минут Талли встала. Она вышла из комнаты Бумеранга и осторожно закрыла за собой дверь. Но она никак не могла успокоиться. Она вошла в комнату Дженни, подоткнула одеяло, убавила мощность кондиционера, потом спустилась на первый этаж, зашла в гостиную, потом на кухню, потом в «Калифорнию», прошла через весь дом, заглянула в большие комнаты матери — они сохраняли еще ее запах, — затем снова в гостиную, в кухню, в невыносимо жаркую «Калифорнию»; она все ходила и ходила, обхватив себя руками, раскачиваясь взад-вперед.
«Может быть, я страдаю кататонией [29] — подумала она, — но хоть не страдаю оцепенением».
— Талли, что ты делаешь? — спросил Робин, когда она в очередной раз проходила через гостиную.
— Ничего, — ответила она. — Ложись спать.
— Что случилось, Талли? Что с тобой?
— Я тоскую по матери, — быстро ответила она, избегая его испытующего взгляда.
— Правда?
— Нет, — сказала она, — я имела в виду, что я хотела бы, чтобы она была здесь. Нет, не то. Я хотела сказать, тяжело не иметь матери. Нет, опять не то.
29
Кататония — нервно-психическое расстройство.
— Ты сама не знаешь, что ты хотела сказать, — мягко заметил Робин
«О, я прекрасно знаю, что я хотела сказать! — закричала Талли про себя. — Еще как знаю».
— А я знаю, что ты хотела сказать, — вдруг произнес Робин.
— Нет! Ты не можешь знать.
— Я знаю, — сказал он со вздохом. — Я знаю. Ты видела своего отца.
Это испугало ее. Все так же обхватив себя руками, она подошла к нему.
— Как ты узнал?
Робин достал из кармана почтовую открытку.
— Я нашел это в пятницу в почтовом ящике. Она была запечатана в конверт и адресована мне. Без марки. Он, должно быть, подъехал к дому и опустил ее прямо в почтовый ящик.
На открытке была изображена прерия. Флинт-Хиллз на восходе солнца. На обратной стороне Талли прочитала: «Робин, в случае необходимости дай мне знать. Сейчас Талли будет нужна наша поддержка. Генри Мейкер. Санта-Фе».
— Почему ты не рассказала мне, что видела его? — спросил Робин.
— Что рассказывать? Он пришел, положил на гроб матери цветы и ушел.
— Вы не разговаривали?
— Как же, разговаривали. Мы поговорили, потом он ушел.
— Ты видела отца и не сказала мне? О Боже, Талли, что с тобой происходит?
— Тут не о чем говорить, Робин.
Робин глубоко вздохнул.
— Послушай, Талли…
Она перебила его.
— Нет, это ты послушай, Робин. У нас есть разговоры поважнее, чем мой злополучный отец. Это все в прошлом. О нем можно поговорить в другой раз.
— А о чем нужно говорить сейчас?
Талли вышла из гостиной на кухню. Робин последовал за ней.
— Послушай меня, — сказал он, беря ее за руку. — Я так больше не могу.
— Что ты не можешь?
— Притворяться. Лгать. Ломать эту комедию.
— Притворяться в чем?
— Притворяться для Бумеранга, что у нас счастливая семья. Мама и папа притворяются, что все чудесно и прекрасно, и когда мама будет собирать чемоданы, мы скажем, что она уезжает в командировку и скоро вернется, и когда мама возьмет с собой Дженни, мы скажем, что Дженни больна и ей нужно быть рядом с мамой, и когда мама потом не вернется, мы скажем, что у мамы много работы и что она вскоре навестит тебя. Я больше не хочу в это играть.
— Так не играй, — вскинулась Талли.