Тамара и Давид
Шрифт:
Султан, как заметил Давид, был одет гораздо проще и беднее каждого из своих телохранителей. Только на чалме его сиял огромный алмаз, по блеску и величине превосходивший все драгоценные камни, а на руке сверкал единственный бриллиант, вделанный в перстень и служивший ему печатью.
Саладин обошел ряды посетителей, обращаясь с приветствием к каждому в отдельности, и обхождение его было исполнено учтивости, любезности и вместе с тем величавости. В нем не было ни малейшего проявления надменности или нетерпимости, и он представлял собою противоположность западным королям. Приятные черты его характера, соединенные с твердостью и пламенной верой, с особенной силой запечатлевались в памяти каждого, заставляя одновременно и трепетать перед ним, и испытывать к нему чувство
Сообразно с установленными строгими правилами церемониала, Саладин, совершив обход, предупредил гостей, что они приглашены после приема к его столу для торжественного пиршества. Затем он поспешно удалился в свои покои.
Сослан приметил внимательный взгляд, обращенный на него султаном во время обхода. Однако он ничем не проявил своего интереса и с видимой рассеянностью прослушал слова эмира, который рекомендовал ему Сослана как иверского посланника. По движению его руки эмир понял, что султан повелевал им остаться и ждать его приема. Большинство гостей разошлись по многочисленным залам дворца, ожидая назначенного пиршества, и только немногие из присутствующих получили приглашение явиться к султану для личной беседы. Это были представители дружественных ему народов, с которыми он вел переговоры большой государственной важности.
Первым был приглашен греческий принц Алексей Дука, которому еще ранее были оказаны знаки особого милостивого расположения султана. Как пояснил эмир, император Исаак обещал предоставить султану свой флот, численностью в сто судов, для борьбы с крестоносцами и быть его неизменным союзникам. Сослан едва сдерживал беспокойство, боясь, что Мурзуфл будет требовать его выдачи или казни. Но эмир тихо заверил его, что великий султан пользовался каждым благоприятным случаем, чтобы заключить союз с иноверными государствами и умножить число противников крестоносцев, и поэтому не послушает Мурзуфла.
В безмолвном ожидании прошло довольно много времени. Сослан с усилием прислушивался к тихим речам эмира, сообщавшим ему о деяниях своего государя, и нетерпеливо смотрел в ту сторону, откуда должен был появиться Мурзуфл, надеясь угадать по его лицу, чем закончилась их беседа с султаном.
Когда в дверях показался секретарь Саладина и торжественно провозгласил, что представитель иверской царицы Тамары удостоен приема у царя царей Саладина и может пожаловать к нему для беседы, Сослан, как ни был взволнован его сообщением, все же успел заметить, что Мурзуфл не вышел в приемную, очевидно, оставшись у султана. Он вздрогнул при мысли, что ему придется объясниться с Саладином в присутствии греков, но тут же твердо решил не отступать ни перед какими препятствиями и закончить свое дело, хотя бы Саладин грозил ему смертью или оставил его вечным пленником.
Эмир проводил его к султану и, кратко осведомив о пленении иверского посла, удалился, предоставив самому Сослану давать отчет перед ним в своих действиях.
Саладин, молча, блестящим и проницательным взглядом окинул Сослана и, как бы убедившись, что перед ним, действительно, стоит витязь, храбростью превзошедший всех на ратном поле, предложил сесть возле себя. Сослан облегченно вздохнул, когда заметил, что греков не было в зале и в отдалении стояли только два невольника, опустив головы, сложив руки, в безмолвии ожидая приказаний султана. Саладин прежде, чем приступить к беседе с необычным посланником, предложил ему освежиться прохладительным напитком и благосклонно ждал, когда он начнет свою речь. Султан ничем не проявлял нетерпения или неудовольствия, но с кротким видом и приветливым участием, казалось, готов был внимать словам своего гостя, который
— Да будет благословен бог, которому Вы служите и имя которого Вы прославляете на земле своими подвигами! — начал по-арабски твердо и с достоинством Сослан и почувствовал, что его искренние слова, притом сказанные на родном языке, были приятны Саладину. Он воспринял их не как простую любезность, приличную торжественной встрече, но как выражение неподдельного чувства уважения и признательности, какие только мог принести ему ивериец.
— По поручению моей державной царицы, — продолжал Сослан, — я должен был явиться к Вам с ее дарами и собственноручным письмом, но безумие заставило меня предстать пред Вами пленником, судьба которого зависит всецело от Вашей милости. Зная Ваше беспримерное великодушие, о царь царей, зная, что Вы являете собой справедливость и добродетель, я не страдаю от того, что нахожусь у Вас в плену, и не испрашиваю себе свободы. Должен признаться Вам чистосердечно, иные заботы угнетают меня, иное я должен испросить у Вас, что является для меня в настоящее время важнее жизни и свободы.
Саладину понравилось искреннее и сердечное обращение Сослана. Он обладал светлым умом, широтой и смелостью воззрений и больше всего на свете ценил мужество и геройство. Сослан казался ему по выдающейся, отваге одним из тех богатырей, какие призваны употреблять свою силу для защиты угнетенных, и Саладин готов был уже проявить к нему знаки расположения, хотя их и нельзя оказывать пленнику, который сражался против него в лагере противника.
— Поведай нам, — произнес милостиво султан, с нескрываемым удовольствием созерцавший красивое лицо Сослана, — каким образом ты оказался в стане неверных? Ты был направлен ко мне своей царицей, которая предпочла жить с нами в мире и согласии, чем поддерживать народы, против которых сам господь раздражен, отняв у них Иерусалим, где водружено теперь священное знамя ислама. Кто соблазнил тебя перейти к неверным и вступить в битву, которая закончилась их поражением и твоим пленением? Зачем ты преступил повеление твоей царицы!
— Разрешите мне, о великий царь царей, рассказать Вам всю правду! Пусть никто никогда не упрекнет меня в сокрытии истины, которая для меня дороже всех сокровищ в мире и заставляет пренебрегать жизнью и не страшиться Вашего гнева. Выслушайте меня, а затем судите со всей мудростью и справедливостью.
И Сослан правдиво рассказал Саладину о своем путешествии: о кораблекрушении, о том, как они по неведанию приплыли к Акре и вынуждены были обосноваться в лагере крестоносцев, умолчав только о преследовании императора Исаака. Он не утаил, что они всячески уклонялись от общения с крестоносцами и скрывали от них золото и драгоценности, предназначенные для султана.
Затем, переходя к сражению, Сослан с такой же правдивостью и прямотой поведал ему про свою встречу с герцогом Гвиенским, которому он необдуманно дал обещание, охранять опустевший стан от вторжения мусульман, и печально закончил:
— Разгорячась боем, в сопровождении франков я ринулся на ратное поле, конь мой увлек меня вперед, я был окружен Вашими воинами и попал в плен. Не скрою, о царь царей, что преступление мое велико перед Вами и перед моей повелительницей, но рыцарская честь и данное слово побудили меня совершить этот безумный поступок, в котором я жестоко раскаиваюсь.
Саладин долго не отвечал ему. В отношении врагов веры и истребителей своих подданных он был беспощаден; гнев его был беспредельным, если его войску наносился сильный урон. Но сейчас совсем другие мысли волновали султана и сдерживали его гнев против иноверца, заставляя снисходительно выслушивать исповедь Сослана, весь вид которого говорил, несмотря на раскаяние, о его убежденности в своей правоте и выполненном долге чести.
Сослан спокойно выдержал испытывающий, глубокий взгляд султана, который одинаково мог быть приятным или неприятным предзнаменованием. Однако, видя, что Саладин не хотел нарушать тягостного молчания, и боясь, что свидание их будет кем-либо внезапно прервано, он решил смело и откровенно изложить ему свою просьбу.