Танцующая в Аушвице
Шрифт:
— Без его доноса в Sicherheitsdienst мы никогда бы не вышли на ваш след, — признается он мне.
На следующее утро нас переводят в амстердамскую тюрьму, а оттуда через неделю перевозят в Вестерборк. Там нас причисляют к так называемой категории S (Strafe) [45] , поскольку мы добровольно не откликнулись на призыв отправиться в лагерь. Поэтому, как мне стало известно, нас прямиком этапируют в Польшу. А там, по слухам, идет физическая зачистка, иными словами, нас всех убьют. Надеюсь, что я, как всегда, выкручусь, а вот для мамы это означает катастрофу.
45
Наказание (нем.).
Так или иначе нам надо любым способом задержаться здесь, в Вестерборке. Я должна привлечь к себе внимание, сделаться полезной, вскружить кому-нибудь голову, что-то организовать и украсить… Нас бросили сюда без суда и следствия, нас лишили всех прав. То, что рассказывают евреи, бежавшие из Германии в Нидерланды еще до войны, не оставляет надежды. Помочь нам никто не сможет. И не захочет.
Вот и после того, как мы оказываемся в Вестерборке, никто для нас ничего не может сделать. На нас лежит клеймо категории S. Снять его с нас не может никто, кроме Sicherheitsdienst. Наше положение кажется безнадежным, но мне удается привлечь к себе внимание начальника барака, русского эмигранта. Он находит меня весьма привлекательной, и, несмотря на весь этот ужас, я показываю ему, как танцевать степ. Он пристраивает меня работать санитаркой. А уж я забочусь о том, чтобы в госпиталь положили маму. Там моими стараниями ее признают не transportfaehig [46] . Таким образом нас “забывают” зарегистрировать
46
Транспортабельной (нем.).
Через несколько дней после нашего прибытия в Вестерборк происходит нечто потрясающее. Я бреду по грязи с тачкой и рюкзаком с парой одеял. Внезапно я поднимаю голову и среди множества мужчин, женщин, детей… вижу своего отца! А ведь Кейс говорил, что отца уже отправили в Польшу, вспыхивает у меня в сознании, но радость встречи столь велика, что эта мысль тут же гаснет.
Отца я пристраиваю работать на кухне. Он не относится к пресловутой категории S и не подлежит немедленной отправке в Польшу, но работа тоже позволит ему продержаться здесь подольше. К тому же на кухне он может быть поближе к еде.
Пока мы здесь, я пытаюсь установить контакты с внешним миром и пишу несколько коротких писем мефрау Колье. В них я описываю ей, как здесь обстоят дела, и неизменно подписываюсь “Лия” — тем именем, под которым она меня знает. В первых письмах я пишу ей следующее.
Я много раз писала Кейсу. Но пока не получила от него ни строчки. Это не слишком любезно с его стороны. Он по-прежнему волочится за каждой юбкой?
От голода мы тут похожи на мешки с костями. Наше меню состоит из шести кусков черствого хлеба, чашки кофе без молока и без сахара, а во второй половине дня — плевка какого-то мерзкого рагу.
Я думаю, что пробуду здесь еще некоторое время. Кругом жуткая грязь. Три дня я работаю санитаркой, а еще четыре — машинисткой. Работаю очень помногу, но в виде вознаграждения получаю только еду.
Не знаете, кто нас предал? Я здесь часто молюсь, особенно — за Кейса. Надеюсь, он может так же спокойно спать, как и я.
Помимо мефрау Колье я завожу переписку и с другими людьми. Несмотря на здешнюю цензуру и жесткие ограничения, мне удается держать открытыми каналы связи с некоторыми своими друзьями и учениками школы. Здесь же я подписываюсь на “Де Телеграф”. Теперь я получаю не только множество писем, но и ежедневную газету, откуда узнаю новости со всего света.
За две недели нашей жизни в лагере я сумела многое наладить. Пристроила нас с отцом на работу, восстановила связь с внешним миром и смогла нас всех уберечь от немедленной отправки в Польшу. У меня появляется больше свободного времени. Я уже черкнула мефрау Колье несколько коротеньких записок, но сегодня приступаю наконец к написанию настоящего длинного письма. Печатаю его на пишущей машинке, которую мне выдали для работы. В этом письме я описываю ей, как нелегко мы пережили тот бурный период, после того как нас выдали немцам. И еще я пишу, что быстро сумела уже здесь, в лагере, улучшить наше с родителями положение.
Вестерборк, 27 октября 1942 года
Дорогие мефрау и менеер Колье!
Сегодня утром я получила вашу телеграмму, из которой узнала, что вы снова отправили нам две передачи, за что вам моя сердечная благодарность. Посылка для мамы уже дошла до нас, хотя мамы в этот момент не было в бараке, она сейчас лежит в госпитале. Передачу, адресованную мне, я пока еще не получила, но если я не смогу забрать ее сама, то завтра об этом обязательно позаботится отец. Между тем, вы наверняка думаете, что эта Лия хочет теперь выглядеть милой и хорошей, а сама столько времени держала нас за дураков. Все это совершенно не так, но такое поведение было для нас вопросом жизни и смерти.
Мы скрывались, потому что моего отца посадили в долговую тюрьму за растрату, так я рассказывала вам. На самом деле никаких долгов не было, а отца отправили в трудовой лагерь Хейно. Мы утаили от вас правду, потому что вы еще не знали нас, а мы посчитали это единственным шансом на спасение. Господин Ван Метерен был в курсе нашей ситуации, но нам казалось, что за добро надо платить добром, и поэтому, по моей просьбе, он тоже молчал. А вот как так вышло, что нас все-таки обнаружили, этот вопрос до сих пор остается для меня большой загадкой.
Между тем, я должна еще извиниться перед вами и за то, что до сегодняшнего дня вы столь непростительно мало обо мне слышали. Получали от меня только коротенькие весточки, но вот наконец у меня дошли руки написать вам подробное письмо о том, что произошло с нами после ареста.
В тот день, когда нас задержали в вашем доме, мы были доставлены в полицейский участок в Наардене, где к нам отнеслись крайне благодушно. Но полицейский участок — вовсе не отель, и спать нам с матерью пришлось на полу, на куче каких-то старых занавесок, накрывшись нашими пальто — и еще парочкой кожаных курток, которые нам любезно уступили полицейские. В тот же вечер к нам внезапно пожаловал г-н Ван Метерен. До этого мы с матерью, равно как и полицейские, подозревали в предательстве именно его, но, поговорив с ним, мы убедились в том, что он точно этого не делал. Однако я по-прежнему пытаюсь понять, на чьей это совести, и это для меня большой-большой вопрос. Но я непременно узнаю, кто подложил нам такую свинью.
После того как на следующее утро вы принесли нам хлеб, из соседней гостиницы в Наардене (ее название у меня не удержалось в памяти) при посредничестве полицейских нам еще доставили чай и печенье с шоколадной крошкой. Где-то около одиннадцати следователь с полицейским, который арестовал нас накануне у вас дома, в роскошном автомобиле повезли нас в Амстердам, куда мы прибыли в полдень под проливным дождем. В штаб-квартире Sicherheitspolizei нас немедленно допросил какой-то тамошний сотрудник. От описания этого допроса я предпочла бы воздержаться!
Затем нас переправили в тюрьму, и с того момента мы оказались в руках немецкой полиции. Согласно заведенному порядку, нам было велено сдать все ценные вещи, в том числе и наши чемоданы, себе же мы могли оставить лишь самое необходимое. К нашему величайшему изумлению, после этого нас отвели в помывочную, где уже толпилось с десяток женщин. Все это были дамы из хороших семейств, а здесь они очутились потому, что совершили то же, что и я. Везде было ужасно грязно. Мы спали на набитых соломой мешках, брошенных прямо на пол, и должны были справлять естественные надобности в бочку, которая весь день воняла в углу. Подъем — в семь утра, а в девять вечера — спать. Раз в день в течение двадцати минут мы под строгим надзором гуляли в так называемой “камере на свежем воздухе”, накрытой сверху решеткой. В тюрьме мы пробыли с четверга 8 октября до понедельника 12-го. Оттуда, вероятно, вы получили от меня записочку с просьбой выслать мне пижаму. Но, так или иначе, надобность в пижаме отпала, поскольку во вторник 13 октября нас растолкали в шесть часов утра и вывели наружу — грузить в машины и вывозить из тюрьмы.
Сначала нам и примерно еще 200 жертвам вроде нас — в возрасте от трех месяцев до 83 лет — было велено выстроиться в гигантскую ровную шеренгу. После чего мы получили назад свой багаж и — о чудо! — наши деньги. Заглянув в чемодан, я не досчиталась белого теплого свитера, кувшина, колокольчика и двух наших красивых фонариков. Куда они подевались, разумеется, так и останется тайной.
Потом в полицейских фургонах нас перевезли на площадь Адемы ван Схелтема, где находится Еврейский совет. Мне удалось с помощью Еврейского совета передать весточку о том, что мы еще живы, Элизабет и Кейсу. Там нам выдали хлеб, кофе, колбасу и даже сигареты. После всего того, что нам довелось пережить, сотрудники Еврейского совета были столь добры к нам, что мы этого нигде и никогда не забудем.
Утром нам снова было велено паковать чемоданы, и трамваем, предназначенным для перевозки заключенных, мы проехали через весь Амстердам — мимо всего того, что было столь мило моему сердцу и что я с трудом смогу забыть. На Центральном вокзале нас уже поджидал поезд, которым заключенных должны были доставить в Вестерборк. Он отбыл в шесть минут третьего. Именно этим поездом я часто пользовалась раньше, чтобы вовремя оказаться в Наардене. Представьте мои чувства, когда я вновь проехала мимо Наардена, питая в душе слабую надежду — помахать рукой вам или господину Ван Метерену. Я даже пыталась заглядывать в окна ресторана “Ритте”, надеясь — хоть мельком — увидеть знакомые лица, но ничего не разглядела.
В Хилверсуме на станции я мельком видела брата Сербана — дирижера Венгерского оркестра из гранд-отеля “Гоойланд”. Парень посмотрел на меня с удивлением, и я предполагаю, что он уже рассказал Кейсу о нашей встрече.
Мы прибыли на место примерно в восемь вечера и под ясной луной, в сопровождении эсэсовцев, совершили чудесный полуторачасовой променад до лагеря Вестерборк. От описания этого путешествия я постараюсь вас избавить. После регистрации и стакана теплого молока конвой военной полиции отвел нас, будто гнусных преступников, в барак. Это был тот самый барак номер 83, о котором я вам уже писала. В бараке, в три яруса друг над другом, размещалось около двухсот нар, и, в полнейшей темноте отыскав себе свободные нары, мы должны были улечься на них спать — без матрасов, подушек и одеял. Мужчины и женщины, младенцы и больные, красивые и уродливые, молодые и старые — все мы перемешались в этом бараке, и, скажу честно, более свинских условий я никогда в своей жизни не видела…
В ту ночь, хотя это и не приветствовалось, мне пришлось поработать Barackensanitaterin [47] (здесь все по-немецки). На следующее утро никого из барака не выпускали, и весь день мы просидели взаперти. Но поскольку минувшей ночью я вела себя похвальным образом, Barackenleiter [48]
Так в тот день я впервые вышла наружу.
От него же (начальника барака) я получила распоряжение выявлять в бараке больных, по возможности оказывать им помощь и ухаживать за ними.
Занимаясь этим, я мгновенно обросла в нашем бараке множеством новых знакомств, да к тому же еще в течение дня обнаружила здесь старых друзей и знакомых из Неймейгена, Ден-Боса и Амстердама, чему очень обрадовалась. Однако многие из них всего за несколько недель, на мой взгляд, очень сильно опустились и сдали.
Я сразу подумала: а меня вы все равно не получите! Дважды в неделю из лагеря отправляют большие партии заключенных, и это самое страшное. Дважды в неделю на тебя вновь накатывает ужас, поскольку никогда не знаешь заранее, чья подошла очередь, и кошмарнее этого ожидания трудно себе что-либо вообразить. Люди здесь обречены на жуткие мучения, чудовищные душевные муки, и у меня вряд ли получится все это описать… Между тем мама совсем разболелась, у нее начались приступы желчекаменной болезни. Я отвела ее в семидесятый барак. Там размещается что-то вроде пункта экстренной медицинской помощи, и она все еще находится там.
Трудно представить себе более грязный хлев, чем этот барак! Там тоже вперемежку лежат мужчины, женщины и дети. Там они едят, справляют нужду и к тому же — болеют. Наверное, излишне будет говорить, что моей матери в тамошних условиях день ото дня становится все хуже.
Примерно на третий или четвертый день я, к своему изумлению, в шедшем мимо человеке вдруг опознала своего отца! Сам он был поражен нашей встречей чуть ли не до обморока, можете себе представить! Только теперь мне пришло в голову, что вы, возможно, получали от него письма с просьбой сообщить, где мы находимся. Мой отец, между тем, проживал здесь же, в бараке номер 65.
Когда же от вас пришли посылки, произошло следующее. Мы с мамой взяли на почте адресованные нам пакеты, а пакет с едой получил отец, который, в свою очередь, снова подумал, что эта передача пришла ему от нас…
…Попробую описать здешнюю еду. Утром — чашка гадкого кофе без молока и без сахара, днем — тарелка густого супа или немного мяса с картошкой, вечером — шесть ломтиков хлеба с тонюсеньким слоем масла и снова чашка суррогатного кофе. Думаю, вы понимаете, что при таком рационе дополнительное питание нам просто необходимо. Но в связи с тем, что по сей день мы должны быть постоянно готовы к отправке в Польшу, меня все это не очень беспокоило. Однако я спокойно работала, надеясь опередить события. И, между тем, мне на самом деле “посчастливилось” (сколь бы безумным это слово ни выглядело в наших обстоятельствах!) сделать здесь прекрасную карьеру. Я стала личной секретаршей Polizei-angestellte амстердамской Sicherheitsdienst [49] . Очень приятный молодой человек, с которым я работаю весь день, что вызывает приступы яростной зависти у всех наших лагерников: они теперь благоговейно следуют за мной по пятам, засыпая бесчисленными просьбами. И ведь есть чему завидовать — вы только представьте себе: целый день я сижу за бюро напротив симпатичного молодого господина с большущей свастикой на мундире, и этот молодой господин очень-очень мил со мною.
Вследствие моего “особого положения” я теперь довольно крепко зацепилась в лагере, и мои родители тоже пока могут оставаться при мне. Такая моя работа — больше, чем мечта, и вот уже третий день я время от времени щиплю себя за руку, чтобы самой поверить в то, что это происходит на самом деле. Поэтому на данном этапе я остаюсь в Голландии и могу поддерживать связь с внешним миром. Официально мне разрешают писать письма лишь один раз в неделю, да и не письма даже, а почтовые открытки, но это письмо должно ускользнуть от глаз цензуры и, надеюсь, дойти до вас. Вы же мне можете писать безо всяких ограничений. Ваши письма проверяться не будут. Ответьте же мне поскорее, мне просто не терпится получить от вас какое-нибудь известие!
Теперь, когда я здесь работаю, у меня может появиться шанс на крошечный отпуск, которым я непременно воспользуюсь, чтобы навестить вас в Наардене и еще раз обо всем рассказать. Но вот чего я никак не могу понять: господин Ван Метерен мне совсем не пишет. Неужели он попал в тюрьму? Или за что-нибудь рассердился на нас? Или есть еще какие-то причины? Надеюсь, что мне не придется выдумывать их и дальше…
Напоследок, мефрау и менеер Колье, я рада передать вам сердечный привет от моей мамы, а также наши наилучшие пожелания вам — людям, которых в столь короткое время мы успели узнать и полюбить. Привет вам и от моего отца: несмотря на то, что вы его не знаете лично, он все же решил передать вам, как он вам благодарен.
Если вдруг вы надумаете навестить меня, то об этом мы можем договориться заранее, поскольку я теперь могу не бояться, что меня внезапно отправят туда, откуда не возвращаются. В общем, надеюсь, что вы дадите о себе знать в скорейшем будущем.
47
Барачная санитарка (нем.).
48
Начальник барака (нем.).
49
Полицейский представитель службы безопасности (нем.).
У мамы тот же адрес, только письма ей надо направлять на имя Дж. Гласер-Филипс.
Я отправила письмо и через два дня получила ответ от Магды Колье. Почта пока работала отлично. Магда написала мне в тот же день и в письме рассказала о весьма примечательном поведении Кейса.
Наарден, 28 октября 1942 года
Дорогая Лия!
Где-то через полчаса после вашего ареста к нам пришел Кейс. И сразу спросил: “Я не слишком опоздал?” — или что-то в этом роде. Мы рассказали ему, что вас арестовала полиция. И он тут же направился в полицейский участок. Потом он вернулся к нам и рассказал, что в полиции ему сообщили о том, будто я обвинила его в предательстве обеих дам Гласер. Вот уж нет, сказал он, в воскресенье он не был в Амстердаме, а весь день провел в Хогхалене. После чего Кейс потребовал, чтобы мы немедленно передали ему шкатулку с деньгами, которую вы попросили нас сберечь. А на следующий день он собирался продать все ваши вещи, оставленные у нас. Но мы ему ничего не отдали. Тогда он начал объяснять нам, что ты передала ему все полномочия и право распоряжаться вашими деньгами и имуществом. Кроме того, он потратился, в частности, на поездку в Хогхален, а также на покупку чемоданов с одеждой, которую он отвез вам в лагерь. И он показал нам какую-то бумажку с подписью Розы Гласер, где ему якобы передавались все права на имущество. Но и тут мы не сдвинулись с места. Тогда он пригрозил нам тем, что немедленно отправится в Sicherheitsdienst, если мы не выполним его требования.
Я попросила его дать мне время подумать. А через день сказала ему — пусть поступает как знает. Сообщи нам, пожалуйста, как можно скорей: должны ли мы хранить деньги и вещи до вашего возвращения? Или отдать все Кейсу?
Всего доброго,
В тот же день я получила взволнованное письмо от Хенка Колье. Судя по всему, он написал его без ведома жены.
Наарден, 29 октября 1942 года
Дорогая Лия!
Моя жена на несколько дней уехала навестить родню, и я хочу написать вам о том, что меня беспокоит.
24 октября мы отправили вам две посылки с продуктами: одну — вам, другую — вашей матери. Получили ли вы их? Читали ли вы письмо, адресованное мною вашим родителям? Я вложил для вас в конверт билет, по которому Кейс вернулся из своей поездки. Он по-прежнему гостит у нас, вернее, иногда приходит ночевать.
Теперь к делу. Моя жена ездила в Вестерборк и на лагерной проходной оставила три пакета. Соответственно, они были не от Кейса, как вы, вероятно, подумали. Поэтому совершенно напрасно вы поблагодарили его в своей открытке. И телеграмму вам отправила Магда, а вовсе не Кейс. Она делает все возможное для вас и вашей матери. Но я хочу вам сказать следующее: она может делать все это и дальше, но только при условии, что об этом ничего, действительно ничего не будет знать Кейс. Сможете ли вы принять это во внимание? Он понятия не имеет, что моя жена ездила к вам в Вестерборк и что мы друг с другом на связи.
Причина моей настоятельной просьбы заключается в том, что у нас с Кейсом складываются очень напряженные отношения. Он то разговаривает с нами ласково, то угрожает. И так — изо дня в день. Вынь да положь ваши вещи. Мы объяснили ему, что все ваши вещи вы оставили упакованными и лишь попросили нас переправить их вашей подруге. Поэтому ничего вашего у нас не осталось. Он обыскал весь дом и действительно ничего не нашел, и теперь думает, что все было отослано, еще когда вы у нас жили. Не вздумайте давать ему адреса ваших подруг, если вдруг он об этом спросит. Он разузнал, у кого находятся усилители из вашей танцевальной школы, которые прежде вы оставили у одного из ваших друзей. Он не поленился навестить вашего друга и сказал, что вы поручили ему взять на хранение эти усилители. Конечно же, ваш друг их отдал. Кейс тут же продал их за 150 гульденов, в то время как по самым приблизительным оценкам они стоили никак не меньше 700.
Такие дела, дорогая юффрау Лиа. Убедительно прошу вас не сердиться на меня за это письмо.
С самыми сердечными пожеланиями вам и вашим родителям,
Я тут же бросаюсь отвечать на письма Магды и Хенка Колье. Без денег мы не получим никаких продуктовых посылок. Кроме тех вещей, что мы сейчас носим, у нас больше нет никакой одежды. Я пытаюсь предотвратить нависшую над нами угрозу и спасти ситуацию. Как это сделать? Я торчу здесь за колючей проволокой, не могу отсюда выйти и даже позвонить. Единственной связующей нитью в этом деле для меня является чета Колье, с их помощью я буду пытаться выправить ситуацию. Как мне себя вести: угрожать, умолять? Я бегу к своей пишущей машинке и стремительно строчу следующее письмо.