Танцы на цепях
Шрифт:
К своему изумлению Ш’янт смутился. Три века ничего его не брало, а тут в жар кинуло, стоило только тело под испорченной рубашкой рассмотреть. Слюна комом встала в горле, и сглотнул он с большим трудом.
– Кажется, у тебя проблемка, – хихикнул внутренний голос.
Ш’янт демонстративно кашлянул и попытался удерживать взгляд на лице девчонки.
Души в этой бренной плоти даже слишком много. Как бы ее не разорвало на части.
Подхватив с пола меч, она бросилась вперед. Сталь со свистом рассекла воздух в дюйме от горла, но
Клинок звякнул о перчатку и застыл, сжатый в кулаке. Малявка удивилась так искренне, что захотелось хохотать – едва удалось сдержаться.
Вырвав тяжелую игрушку из тонких рук, Ш’янт отбросил оружие подальше.
Ярость, горевшая в карих глазах всего мгновение назад, перетопилась в страх и непонимание. Привычный мир вокруг рушился, превращаясь в обугленные руины.
Что будешь делать? Начнешь визжать? Попытаешься сбежать? Нападешь снова, без своей железяки? Осознаешь ли ты, что я одной рукой могу сломать тебе хребет? Страшно? Холодно? Не лицо, а открытая книга. Все там написано, если присмотреться. Отворачиваешься, в глаза не смотришь. Правильно делаешь.
Обхватив себя руками, девушка сделала шаг назад и остановилась. Крохотная морщинка прорезала белый лоб, будто она никак не могла вспомнить что-то очень важное.
Тонкие пальцы скользнули к вискам, рот беззвучно открылся и тотчас захлопнулся, как у выброшенной на берег рыбы. Вид у малявки был такой жалкий и потерянный, что она походила на иномирянку, случайно переступившую порог другого мира. Испуганную, чужую и растоптанную резкой переменой.
– Я не помню… – выдавила она, – как меня зовут?
– И не вспомнишь, – хмыкнул Ш’янт в ответ, – твое имя теперь принадлежит мне.
– Что ты со мной сделал?! – голос надломился и взвился вверх, отразившись от стен.
– Согласие-то было добровольное, – парировал он, – ты хотела жить, и я помог.
Какая же ты мразь, Зима.
Голос Граци колоколом грянул в голове и превратился в болезненный укол совести. Змей бы так и сказал, еще бы головой покачал неодобрительно.
Губы девчонки исказились в усмешке, горькой и полной отчаянья. Выражение лица менялось так резко, что Ш’янт за ним не успевал. Эмоции отражались в глазах, в наклоне головы, в дрожании плеч. Малявка вся состояла из крохотных узелков, сотен мелких вспышек, рвущих ее изнутри.
Отвернувшись, она бросила взгляд на дверь.
– Еще темно. Никто не заметит твоего отсутствия.
– Что со мной будет? – последовал глухой вопрос.
– Ничего, если ты не побежишь жаловаться Клаудии.
Девчонка вздрогнула и бросила на Ш’янта затравленный взгляд. Он знал, какие мысли ее мучают. Что если наставница заметит? Почувствует перемены? Клаудия разбиралась во многих вещах, но и ее способности были ограничены. У любой силы были границы.
Вот только если девчонка вздумала
Убить ее не убьют, но…
– Уходи, – бросил он, – и закрой внешнюю дверь. Клаудия не станет меня проверять, но стоит все вернуть, как было. Это ясно?
Малявка кивнула. Смяв в кулаке край сорочки, она шагнула к выходу.
– И еще, – Ш’янт наклонился, чувствуя исходящий от нее знакомый запах. Слишком знакомый, – не ешь и не пей ничего, что они дают. Понимаешь?
– Как же тогда…– девчонка удивленно обернулась и вздрогнула, поняв, что он подошел почти вплотную.
Ш’янт пожал плечами.
– Кради. Увиливай. Для твоего же блага.
– Как я могу тебе доверять?!
– Дело твое. Но когда разум начнет на части распадаться, то ты поймешь, о чем я говорю. И меч забери, а то возникнут вопросы.
Девчонка нахмурилась и, не произнеся больше ни слова, подобрала свою стальную игрушку и вышла из зала, закрыв дверь за собой. Хоть засовы и оказались погнуты, но створки сошлись плотно, ни единой щели не осталось. Чистое везение.
Снаружи никто бы не заметил взлома.
***
Люди так привыкают к звуку своего имени, что когда он исчезает, то подвох замечают не сразу.
Будто всю жизнь живешь с родственником, а когда тот покидает отчий дом, то человек все еще по привычке ждет, что кто-то передаст соль за столом или позовет гулять, как делал прежде. Осознание накатывает постепенно, но легче от этого не становится.
Ни кухарка, ни Базель, ни даже Клаудия не называли ее по имени с того самого дня.
Их взгляды скользили по лицу, как по пустому месту, будто вместе с именем ушли и воспоминания.
Разумеется, все было не так уж плохо, в чем Безымянная смогла убедиться. Клаудия встречала ее в коридоре и приветливо здоровалась. Уроки проходили по той же схеме, что и всегда. Она совершала пробежки вокруг сада, училась обращаться с клинком, совершенствовала тело, все больше замечая, как оно крепнет.
Клаудия все так же уделяла ей три дня в неделю, пристально наблюдая, как ученица впитывает новые знания по истории, математике и письму.
Но даже в эти моменты она не обращалась к Безымянной по имени. Точно странная сила сдавливала язык в тот самый миг, когда оно должно было прозвучать, да так незаметно, что наставница, наверное, и сама этого не понимала.
Мироздание прогибалось под силой связи, клеймом горевшей на груди.
Клаудия относилась к Безымянной, как и прежде: явно помнила их путешествие от дома матушки в столицу, но имя испарилось. Стерлось из памяти, как пыль, которую смахнули.
Не было ни единого человека вокруг, что обратился бы к девушке по имени или как-то позвал. Будто весь этот крохотный мирок, сжавшийся до размера одного особняка, дружно сговорился и решил мучить несчастную неизвестностью и непониманием.
Впрочем, непонимание длилось недолго.