Танцы на цепях
Шрифт:
– Тогда отвернись!
Иномирец удивленно хохотнул.
– Что я там не видел? И ты для меня мелковата – кожа да кости.
В горле встал ком обиды. Совершенно неожиданной детской обиды.
Она, конечно, была далеко не красотка, да и формами не могла похвастаться, но даже за глаза никто никогда Безымянную так не унижал.
Словно кто-то с размаху хлестнул по лицу мокрой тряпкой.
Резко обернувшись, она впилась в мужчину ненавидящим взглядом. Губы дрожали от горечи и негодования, рот сам собой открылся – того и гляди посыплются проклятья. Любые!
Только бы вспомнить парочку
– Ты! – слово со свистом сорвалось с губ, – ты…!
Она едва ли отдавала себе отчет, что стоит перед совершенно незнакомым мужчиной, обнаженной по пояс. Сжав кулаки и отчаянно покраснев, Безымянная могла лишь топнуть ногой и тихо зашипеть от ярости.
– Так мне все-таки тебя раздеть?
Она скинула сапоги, зло ухватилась за застежку, и, в два счета избавившись от мокрой ткани, с размаху запустила скомканные штаны в светящееся самодовольством лицо. Откинула в сторону покрывало и юркнула в постель укрывшись с головой. Пальцы стискивали ткань с такой силой, что ногти вот-вот должны были прорвать ее, точно бумагу. За спиной послышалось странное шипение и шуршание.
– Мы не станем ждать, когда за тобой явятся. Выберемся раньше. Стекло нужно установить за день до его открытия – какая-то чепуха о силе звезд и прочая магическая мишура. Клаудия в это верит, так что врата на Изнанку будут нас гостеприимно ждать. Проблем не будет.
– Тебе легко говорить. Меня тут, вообще-то, хотят убить!
– Не убить, а отослать, – поправил ее иномирец, – бездыханная ты бесполезна.
– Очень мило, – буркнула Безымянная, – мне прямо легче стало.
– Расслабься, мелкая, – от смешка, прокатившегося по комнате, стало не по себе, – смирись с неизбежным. Ты не выйдешь отсюда через дверь. Это раз. Если попытаешься, то тебя схватят. Это два. На Изнанке множество ходов. Это три. Совершенно необязательно идти к башне, – мужчина осекся, будто вспомнил что-то. Безымянная повернулась так, чтобы рассмотреть его. Брови сошлись к переносице, в глазах застыла болезненная решительность, – нам совершенно точно не стоит туда идти.
Отвернувшись к стене, он шагнул в тень, растаял, точно и не было в комнате никого.
– Имя хоть скажи! – крикнула она и тотчас зажала рот, прислушиваясь. Все-таки Базель могла не спать. Понизив голос до шепота, недовольно бросила, – а то мое забрал, раздел, а своего имени так и не назвал.
По комнате растекся, точно патока, тихий смех, а тень напротив блеснула алым.
– Ш’янт, – ответил иномирец.
– Ш’янт, – Безымянная прокатила слово по языку, пробуя, растягивая буквы, как вздумается, и через секунду осеклась, уставившись в темноту широко распахнутыми глазами, – стоп, что? Ш’янт?! Ты…ты тот самый иномирский король?! Эй, вернись немедленно!
– Что тебя так удивляет? – голос, как ни странно, прозвучал из-за спины, но иномирец не показался.
– В смысле…ты же…Как так вообще?!
– Вот так, – отчеканил он.
Откинувшись на подушку, Безымянная уставилась в потолок.
Иномирский король. Настоящий!
– Вот это я влипла, – пробормотала она.
***
Глубокий сон. Тяжелый, обволакивающий и спокойный. Почти детский. Так может спать ребенок, если его ничто не беспокоит. Если странные и пугающие
Мир был слишком плотным, слишком твердым, слишком…осязаемым. Когда ладони скользили по стенам тюрьмы, его била нервная дрожь. От первого прикосновения к чужому телу чуть не подогнулись колени. Грудь сдавило, будто сверху обрушилась скала. Через мгновение восторг улегся, уступив место здравому смыслу, но то первое мимолетное касание въелось в память.
Намертво.
Когда же мелкая пришла во второй раз, то у Ш’янта даже кончики пальцев саднило от нестерпимого желания снова коснуться теплой кожи. Неутолимый тактильный голод стягивался под ребрами. Пришлось сцепить руки за спиной, сжать до боли, чтобы не потянуться к человеку.
Она, наверное, сама не понимала, какой раздрай вносит в его мысли.
Единение оказалось куда тяжелее, чем Ш’янт мог вообразить. Оно выжигало его.
Взгляд остановился на тонком запястье, выглянувшем из-под покрывала. Пальцы спазматически сжали ткань, девочка извернулась и перекатилась на другой бок, пошарила рукой по кровати, словно что-то искала. С губ сорвалось невнятное бормотание.
Что-то мучило ее во сне, а вокруг тела плотно стягивался кокон чужой магии. Кто-то покопался в ее чувствах, отсек лишнее, убрал и вычистил эмоции, точно веником по пыльному полу прошелся.
Вот здесь подрезали тоску по дому, а вот здесь убрали горечь потери, подправили и успокоили, погрузив несчастную в полу-безразличие, когда команды выполняются четко, без вопросов, а нутро не терзают слезы и боль.
– Что они с тобой сделали?
Он опустился на край кровати и отбросил с бледного лица мокрый от пота завиток.
Ноздри затрепетали от знакомого аромата. Стиснув зубы, Ш’янт коснулся когтем особенно плотного магического узла, затянутого над сердцем. Серебристое плетение казалось таким тяжеловесным и мощным, что он искренне засомневался, способен ли его расплести.
Девчонка задрожала во сне, стоило только ослабить несколько узелков.
– Я верну тебе твои чувства, – прошептал Ш’янт. – Не сопротивляйся мне, не нужно.
Дрожь нарастала, губы девчонки кривились, раскрывались в немом крике, а по щекам заструились теплые слезы. Только Первородная или ее цепная сука могли сотворить такое с человеком. Выхолостить его чувства, чтобы безропотно вести за собой, как овцу какую-то.
Ш’янт не знал, почему его это так задело.
Ведь без чувств девчонка была бы рассудительнее и полезнее. Она победила стражника его темницы только потому, что не ударилась в панику. Сорвалась немного, когда увидела Ш’янта впервые, но взяла себя в руки очень быстро.
Если я уберу плетение, она слетит с катушек. Может стоит оставить все, как есть?
– Пожалуйста…– ее голос хлестнул по коже, как разряд молнии. – Мне больно.
Девчонка разговаривала во сне, едва ли понимала, что происходит.
Один рывок, еще один. Серебристые ленты трещали под когтями, разлетались в стороны магическими лохмотьями и с каждым новым рывком выжимали из хрупкого горла новые и новые стоны и всхлипы. Ш’янту казалось, будто он ее убивает, рвет на части, оставляет отметины, которых никто никогда не увидит.