Танец над вечностью
Шрифт:
— Свет? Не понимаю. Какой свет?
— Потерянный. Они никогда его не найдут, — хихикнул мастер, вновь приходя в отличное расположение духа, и тихо напел: — Ни-ког-да!
Сумасшествие часовщика уже не вызывало у меня сомнений. Но причастен ли он к исчезновению девушек? Какой у него мотив?
— А Рыбальски? Он найдет свет? — выстрелил я наугад.
— Это он! — вдруг разволновался мастер, роняя инструмент. — Это он ее погубил! Погубил чистейшую кровь!
— Ежению? Вы ее имеете в виду?
— Не хочу ничего слышать об этой глупой девке! Убирайтесь! Разбить кровь!
Больше мне ничего не удалось добиться. Гральфильхе замкнулся, бормоча себе под нос какую-то нелепицу про вскипающее время и потерянный свет. Я ушел от него в глубокой задумчивости.
— Фрон профессор доволен? — лукаво улыбнулся портной и подмигнул насупившемуся Луке.
Тот похорошел, сменив неряшливую просторную рубаху и плохо подпоясанные, вечно сползающие штаны на строгую становую сукманку с широким поясом, немного похожую на форменную одежду студиоза. Общее впечатление портили уродливые очки и распухшая губа, которые придавали облику мальчишки некоторую воинственность.
— Прекрасно, мне нравится, — кивнул я. — Лука, не горбись.
Слуга недовольно мукнул что-то себе под нос, яростно воюя с тугим стоячим воротничком в попытках ослабить его накрахмаленную хватку. Я подошел к Луке и смахнул невидимую ворсинку с плеча. Мною овладела странная гордость за мальчишку. Я развернул его к зеркалу и сказал:
— Посмотри, какой ты стал красивый. Нравится?
Он опустил руки и медленно кивнул, расползаясь в улыбке, которая почему-то показалась мне голодным оскалом хищника. В животе позорно забурчало.
— Точно! — вспомнил я и хлопнул мальчишку по плечу. — Лука, ты же тоже, наверное, ничего не ел с утра? Пошли, позавтракаем в Стеклянной галерее. И помни, за столом вести себя прилично, не чавкать, в скатерть не сморкаться, в носу не ковыряться…
Я сглотнул голодную слюну. Нам принесли дрожащую яичницу на большом поджаренном ломте белого хлеба, перевитую ароматными полосками ветчины с сыром и посыпанную рубленной ранней зеленью.
— Спокойно, Лука, — сказал я больше себе, чем кислому спутнику. — Мы же с тобой воспитанные люди, верно? Мы не будем набрасываться на еду, а аккуратно порежем ее кусочками, вот так…
— Простите, вы профессор Тиффано? — возле нашего стола возник древний старик в поношенном сюртуке и старомодной шляпе.
— Да, — ответил я, неохотно откладывая вилку с ножом. — Простите, а вы?..
— Профессор Бринвальц, — улыбнулся тот и отодвинул стул. — Не возражаете, если присоединюсь к вашей трапезе?
Повинуясь властному жесту старика, хозяин "Золотой розы" поспешил лично подать еще один завтрак для постоянного посетителя.
— Поглумиться и до смерти забить калеку? Жестоко? Да, безусловно. Но почему? Откуда берется жестокость в людях? А я вам скажу. Она порождается примером. Чужим, запретным, подслушанным, разнесенным слухами, как чумой. И вот уже зло становится обыденностью. Сначала люди представляют и ужасаются, сокрушаются, сочувствуют, а потом… привыкают. Но не забывают! В этом-то и суть. Зло остается в нашем сознании, словно отложенное послание, которое в любой момент может дойти до адресата. Поэтому я целиком согласен с Орденом
Чудом сберегшиеся редкие волосинки на его голой черепушке торчали дыбом, отчего в солнечных лучах голова профессора казалась несколько обтрепанным одуванчиком. Бринвальц, несмотря на свои лета, сохранил удивительную ясность ума и живость речи.
— Позволю себе не согласиться, — ответил я. — Да, я понимаю политику замалчивания, когда речь идет о страшных преступлениях против веры, которые могут вселить в людей ужас перед колдовством и тем самым сделать их уязвимыми. Но я решительно не понимаю, зачем Ордену скрывать изобретения, которые, наоборот, могут сделать человека сильнее. Например, открытия моего отца…
Лука шумно втянул воздух и наморщил нос, и я предупреждающее погрозил ему пальцем, протягивая платок под столом.
— Ох, молодой человек, — профессор качнул головой. — Когда я смотрю на всю эту мышиную возню, мне становится и грустно, и смешно. Ну куда, простите, со свиным рылом да в калашный ряд? Куда нам лезть в тайны бытия, если в себе не можем разобраться? Допустим, ваш отец обнародовал бы свое изобретение… Чего он там изобрел? — нетерпеливо щелкнул пальцами старик.
— Корабельный хронометр, с помощью которого можно точно измерять долготу в дальних плаваниях.
— Вот! — чрезвычайно воодушевился профессор. — А зачем? Зачем это людям, вы подумали?
— Что значит зачем? — оторопел я. — Чтобы открыть дальние земли, чтобы заглянуть за горизонт, чтобы узнать мир!
— Мир он узнавать собрался, тоже мне, — фыркнул профессор и постучал себя по виску. — Тут познай сначала.
— Да вы хоть знаете, сколько кораблей погибло, потерявшись в штормах? Не найдя дорогу? Без надежной навигации? Это лучше, по-вашему? Иметь то, что могло им помочь, и скрывать? Потому что эти несчастные, как вы выражаетесь, — я тоже постучал себя по виску, оттолкнув Луку, который расчихался, — только потому что они недостаточно себя познали?
— Не горячитесь, молодой человек, — снисходительно произнес профессор. — Лучше подумайте, сколько могло бы погибнуть? И сколько гибнет уже сейчас, потому что князь, несмотря на все запреты Святого Престола, все-таки отправил экспедицию в Дальний свет? А теперь его корабли везут оттуда награбленное, в том числе и живой товар. Людьми всегда движет корысть и жажда власти, а вовсе не расширение каких-то там горизонтов. Новые земли — новые источники влияния, за которые непременно начнется война. Вот чего Орден Пяти пытается избежать любой ценой. Любой!
— Ммм! — согласно шмыгнул носом Лука, и мне сделалось вдвойне обидней.
— И поэтому Винден все больше и больше смотрит в сторону запада? В империи лучше? Разве имперцы не делают тоже самое? Разве не отхватывают кусок за куском от княжеских земель? И заметьте, для этого им не нужны чьи-либо изобретения! Объясните, куда смотрит Святой Престол? Вы знаете, например, что Часовой корпус запретил торговлю рубинами, чтобы создать собственный, имперский хронометр? Почему империя хозяйничает здесь без зазрения совести? — не выдержал я.