Tanger
Шрифт:
— Дремлет притихший северный город, синее небо над головой. Что тебе снится, крейсер «Аврора», в час, когда утро встает над Невой… — пел Димка специально для Анатоля.
Потом мы танцевали. Я видел, что Димка хотел танцевать с Полиной, и уступал ему. Он обнимал ее.
И уже ночью я снова позвал всех на пруд и обрадовался, что вспомнил про него. Я надел свой свитер на голое тело, про который знал, что он мне идет. А Полине дал свою куртку. И мне казалось, что ей очень хорошо в ней. Только Полина была такой маленькой в этой куртке. Странно.
Я хотел пнуть
Димка снова пристал к этой девушке в киоске.
— Вот он, вот он, — говорил он, показывая на меня. — Ты знаешь, что он Степной барон?!
Та девушка грубо говорила с ним.
Димка обнимал Полину. Было темно. Они не стали купаться, стояли и жались на холоде, отворачиваясь друг от друга. Он, наверное, мог и поцеловать ее, когда я купался. Мне было тепло, но того счастья уже не было. Я не видел самого себя в этой черной воде. Казалось, что я кричу где-то в стороне от себя. Вода была слишком жидкой, чужеродной и безрадостной.
— Э-эх, ка-ляй-ка маляй-ка, эх, каляйка маляу, — орал я в воде, но счастья не было. Вода щипалась.
Потом вылез и серьезно убеждал всех, что я не пьяный. Хотел обидеться на них. Делал тест на трезвость, закрывая глаза и попадая указательным пальцем на кончик носа. Потом, чтобы окончательно убедить всех, решил стоя натягивать носок, и упал.
Вернулись. Анатоль с другом играл в карты за шифоньером. Пили.
— Это невероятно, как много вы пьете! — сказала она. — Ужас какой-то.
Я заметил, что она нервничает. Даже здесь, в комнате, ей хотелось оглянуться. Димка стал засыпать у нас на полу. Я отвел его. От красного вина у него были черные губы, будто на них запеклась кровь. Наверное, такие же губы были и у меня. Мне так жалко было оставлять его одного, я обнял его и поцеловал, а он отшатнулся, и странно посмотрел. Так и стоял, отстраненно, словно не узнавая, и глядя на что-то пустое между нами. Я ушел.
— Полина, я не могу, пойду, помоюсь после пруда.
— Я сплю уже, на самом деле…
Я помылся. Потом так быстро брился и так шатался у зеркала, что немного порезал нос. Заклеил его бумажкой.
Она лежала, накрывшись простынею. Она была в платье. Я опустился на колени и начал расшнуровывать.
— Нет, нет, Анвар, — сказала она, некрасиво морща лицо. — Извини, мне легко с тобой, да, но я все же люблю Игоря, я люблю его, понимаешь?
От меня шла такая тяжелая волна, что мне казалось, ее тело должно было прогибаться, раздавливаться по матрасу.
— Он любит меня, я не могу, он ведь доверяет мне, — сказала она, глядя мне в глаза.
И я понял ее. Никогда не понимал женщин, а ее понял, наверное.
— Хорошо, конечно, — стараясь быть как можно более равнодушным, ответил я. — Все, спать, спим.
И я поцеловал ее, желая пропустить сквозь нее всю невидимую тяжесть этой своей волны. Я целовал ее губы, всасывал ее подбородок, ласкал языком ее кадычок,
— Да нет же, нет! — вскрикнула она, крепко сжав руками мою руку. — Я не могу так, я обещала. Не делай этого, прошу тебя!
И он вздрогнул так, что у нее вскинулась голова. Я сжимал ее живот, а локтем водил по ее грудям, надавливал. Ее разум и сердце говорили мне: «Нет, Анвар!»
Но когда я замер, она еще сильнее сжала мою руку, словно боясь, что я уберу ее. «Да, да!» — кричало ее измученное лицо, ее грудь, ее «хохочущий» живот и непроизвольно дергающиеся ноги.
— Нет, Анвар, я сказала! — она оттолкнула меня. — Извини, меня, — удержала меня.
— Я тебя очень хочу, Полина! Я хочу тебя со вчерашнего вечера. Я всегда тебя хочу, стоит лишь тебя вспомнить. Я только обнаженной и вот такой вспоминаю тебя. Я уже два раза кончил в тебя вчера ночью. Считай, что я тебя уже трахнул. Один раз даже в извращенной форме.
— Свет потуши.
— Не буду, я хотя бы глазами трахну тебя.
Я сильно поцеловал ее, чувствуя сквозь губу зубы и кость челюсти, сдвинул рукой подол, провел по волосам и хотел сжать ее губы ладонью — она у нее была мокрая, раздавшаяся и будто сама втянула руку. Я всей рукой ласкал ее, водил там так сильно, что приподнимал ее. Мне хотелось попробовать ее всю, я потому и брился там, в ванной и думал об этом, и у меня шевелились там губы и язык. И я вдавил свое лицо меж ее ног. Раздвигая лицом. Снова почувствовал, узнал этот горьковатый запах и вкус. Я алкал ее, лакал из нее.
— Да что же это такое?! — ожесточенно вышёптывал ее рот.
— Да-да! — «хохотал» ее живот.
— Да-да! — стискивали меня ее бедра, удерживали и подталкивали руки.
Я хохотал в ней, втягивал ее плоть и обласкивал во рту языком и зубами, скользил в ней лицом и размазывал его. Она стала такая мокрая, что сильно щипало бритое лицо. Руки ее заколотили в воздухе, ища спинку кровати, повисли, она подтянулась и ухватилась за трубу батареи. Приподняла голову. Уронила.
— Я сейчас закричу.
А потом тихо и долго «хохотали» мышцы ее живота.
А я, лежа на своем твердокаменном члене, смотрел исподлобья на эти ее судороги, чувствовал упругие толчки под ладонью. Потом вошел в нее, и мне нестерпимо хотелось кончить это и в то же время продолжать бесконечно. Она была несравненно лучше Нади. И она была лучше Асельки. Развратнее, телеснее и блядски слаще. И конечно, мне тоже подходила ее смазка, она успокаивала и умащивала меня.
Я отвернулся и смотрел на нас в зеркало серванта, видел ее ляжку, выпроставшуюся из-под меня, блестящую от влаги, бьющуюся об «ковер». Увидел побелевшую, блестящую выпуклость груди. Увидел, как он поднимается и опускается в нее. На секунду увидел, как мелькнуло лицо Димки в темноте двери. Бледное. И он у меня будто бы вдвое стал больше от этого. Мне и самому захотелось стоять и дрожать там, в темноте двери, ужасаться этой картине, обмирать, и онанировать на нас.