Tanger
Шрифт:
Он молчал и вздыхал. Потом сорвал травинку и смотрел на нее.
— Удивительно, конечно.
Я смотрел на собаку с ее треугольной, словно бы механической мордой, с механическими глазками, с угадывающимися страшными зубами.
— Это самая страшная собака, — сказал я. — Питбультерьер. Собака новых русских. У нее сила сжатия челюстей двадцать атмосфер. Представляете? Она может перекусить руку взрослому мужчине.
— Боже мой, — громко вздохнул он, хотел сказать что-то еще и промолчал, а потом спохватился. — Да,
Я посматривал на купающихся и загорающих женщин, на их красиво и туго перетянутые купальниками тела. Прислушивался к себе. Как смешны женщины. Как смешно это их холодное равнодушие.
— А это доберман, она была полицейской собакой в дореволюционной Рос…
— Как удивительно, боже.
— …сии, да. У нее очень острые зубы. Ей дают в зубы толстый журнал, а потом дергают, и ее зубы рвут журнал на полосы, представляете?
— Боже мой, как удивительна жизнь.
— Да-а, удивительно. Что?
— Ничего.
— Я думал, ты что-то спросил, Анвар.
Ночью, когда я ткнулся туда, он вскрикнул.
— Ты мне там всю губу разорвал, — сказал он и выругался, это у него получалось смешно и жалостно.
Я понял уже, что он ругается непроизвольно, от смущения. Но меня все равно коробило это.
— Давайте вот так тогда…
— Да-да, сейчас принесу.
У него дрожали руки, и он залил маслом паркет. Долго и увлеченно затирал, а потом замер, не зная, что делать дальше. Я притянул его к себе.
— Нет, я не могу… он в тебе? Я как будто тебя насилую, он там или нет?
Я чувствовал его в себе, и было такое холодное ощущение, как будто хочешь в туалет.
— Нет, я лучше не буду, блядь на хуй… он в тебе?
— Да-да, во мне.
«Смешно… ноги устают… руками держи под коленкой. Значит, у женщин они тоже устают?»
И вдруг я услышал голос своего отца. От боли я вскрикнул и в своем голосе узнал его интонации, как если бы это он лежал, задрав ноги, на диване в чужой квартире в год 850-летия Москвы, а Суходолов резко и недоуменно вошел бы в него.
«Удивительно, эта интонация была у него в голосе, когда он кричал на корову, которая не хотела идти в сарай, на глупых баранов или на собаку, которая вдруг погналась за петухом».
И я увидел, как он замер на нашем заднем дворе, в фуфайке и кирзовых сапогах.
«Устают ноги… У меня золотистые длинные волосы, у меня полная, колыхающаяся в такт движениям грудь, выпуклая пушистая задница, вот такие бедра и тонкая талия — очень крутой переход, мне хорошо, да. Нет, он точно не кончит, он потом захочет… ох ты, как глубоко… чтобы и я его тоже».
— Так, подождите, я задом встану, ноги устали.
«Весь там почти… у меня глубоко изогнут стан, роскошно выставленные ягодицы… не так больно, когда дрочишь… у меня округлые нежные белые смуглые страстно расставленные бедра… нет, не встанет он у тебя. Странно, что вялый,
— Любимый, единственный мой Анварик-фонарик.
«О, Аселька, как мне хорошо с тобой…»
Асель лежит на диване, расставив колени, лаская ладонью меж ними, и смотрит, приподняв голову вперед: «Как я скучала, Анвар, когда же ты войдешь в меня, я вся раскрыта перед тобой, о, хорошо, любимый мой, сожми меня, как тогда!»
«Как сладко ты сидишь на нём и сжимаешь его в своей глубине»…
«Да»?
А в Германии, наверное, утро, и Полинка ворочает своей рыхлой задницей, смеется своим смехом… Смеющаяся Полина в косынке, на немецкой фабрике. Замирает, распахивает халат и стонет: «Да, да, Анвар!»
— Как хорошо… как хорошо… мой… мой… Анварик…
«Полинка, как тогда, когда она сидела на нем между моих коленей боком, держалась за коленку и двигалась… ох какая сладкая у нее пасть, как она утягивает, облегает и лелеет его. Как колышется ее тело… как я всегда нечаянно ударял плечом в Аселькину челюсть… прижимался к ней и чувствовал упругие круги ее грудей».
— О, как я тебя люблю, мой… мой… мой… Анварик… тебе не больно?
«Даже на эту и Асельку не встает»…
— Я не больно тебе делаю?
«Замолчи! Когда говорят на ухо во время этого, невозможно сосредоточиться. И Аселька, наверное, злилась, когда я, захлебываясь от чувств, шептал ей на ухо во время этого всякую херню? А нужно было давать ей тишину. И Полинка тоже. А она и говорила мне: замолчи! Да, теперь ясно, что нужно молчать, у них же свои там идут фантазии… Как же хорошо отсасывала та проститутка Яна, и не видно было ее лицо и его за волосами. И какие же у нее были эти губы, и этот сладкий свежий запах. Как ей было больно, когда Герман ее сзади, и она от этого сильнее сжимала мой член и скользила своей грудью по моим ребрам. Вы думаете, это вы меня трахнули… не надо об этом… И красивый широкий промежуток между ногами был, когда она их расставила, и я сзади, и он прямо расправился в ней, о, как бы я ее сейчас выебал».
Интересно, значит, если женщине больно или уже надоел секс, то она массирует клитор, как бы услащая боль от мужчины, перебивая её.
— Ох, Анварик, я щас кончу, бля, прямо в тебя…
«Ох, Яна, Яна, какие у тебя губы».
— Ан-ва-рррри… у-у-ух, ой, бля… ох, еб твою мать… о-о-о…
«Еще, еще чуть-чуть, не вынимай. Бля-а, как напрягся, так что тот внутри сжался. Ой, ббб… У-у-у. Янка».
Я чувствовал, как тяжело провернулась и ударилась об ствол его члена простата, и в моем, дребезжащем от напряжения члене взорвались рубины и посыпались в невидимый рот проститутки Яны.