Tanger
Шрифт:
Милиционер открыл дверь метро. Он зевал. Болталась дубинка на поясе. Я посмотрел на него. Потом почувствовал, что смотрю на него с ненавистью и презрением. «Да, это со мной было, это я лежал, а какой-то…»
Ехал в пустом и потому, наверное, очень тряском вагоне.
«Здесь были Сушняк и Митя». «Здесь были рейверы». «REPPER» «HARDCORE» Миха SEPULTURA
«Какой ужас, бля!»
SULA, без сахара, впервые в России. SULA — вкус, о котором ты мечтал.
«Блядь, какой ужас!
— Еб твою мать! — неожиданно громко сказал я.
ГЛАВМОСМОНТАЖСПЕЦСТРОЙ при Мосгорисполкоме.
Ну, чё ты, бля, а, а чё ты, бля… Это пиздец, бля, Анваринька. Анва-а-аринька. Анваа-аринька. Анварик. Я так замер, что даже не мог оттолкнуть. И почувствовал, что член начал напрягаться. А он у тебя всегда возбуждается к утру. Смешно, вот дурак!
Два парня в кожаных куртках, две большие сумки ADIDAS, и две коробки.
Какие большие и жесткие у этого парня колени… Твою мать, какой ужас, бля!
Электродепо Метрополитена объявляет набор на курсы машини…
Это значит, все, что он тебе говорил про твой талант, про твой гениальный рассказ — это обман, это только потому, что ему нравишься ты, а не то, что ты делаешь. Просто этот примитивный пидар хотел с тобой переспать. Блядь! Ну, неужели Гарник и Аселька оказались правы?! Сто раз правы, оказались они, а не ты, тупой ты человек! Ну почему все так?! Фу, и еще этот рассказ про задушенную старуху, о-о, какой кошмар, как грязно и мрачно, еб твою мать, сука! Ебаный ты в рот, пидар! Старый маленький пидарас! Болотников… Мороков… пиздун ты хуев! Это значит, что ему похуй твоя литература! Просто похуй. Он говорил о литературе, а сам думал о хуе, вот же…!
— Блядь, — сказал я.
Рыбак в резиновых сапогах читает «Спорт-Экспресс» «L&M представляет». Он странно посмотрел на меня, и я снова почувствовал на своем лице застывшую маску ненависти и боли.
«Ну, чё ты, бля… а, а чё ты, бля? Да, он так и сказал!»
Муж с женой решают кроссворд в газете «Мегаполис-экспресс».
Тысячи картин вспыхивали в голове, пролетали и скукоживались. И снова скукоживались. И то, что случилось ночью, странным и мерзким образом мешалось с этой задушенной в прекрасных тургеневских местах деревенской старухой.
«…ути Московского Метрополитена приглашает на постоянную работу в дневное и ночное время с двумя вых…»
И Суходолов превратился в того, кем он был на самом деле, мелкого, похотливого и бездарного человечишку, и вместе с ним обидно загибался и я, обыкновенный, как показывает жизнь, паренек, которого даже жена бросила. Все теряло смысл, сыпалось сквозь руки, казалось, я видел, как небо срывается со своих крючков, сминается, морщится, как старый рекламный плакат о счастливой жизни.
Мне хотелось встать и станцевать пляску смерти. Я смотрел на этот равнодушный мир, широко раскрывая удивленные глаза и не чувствовал себя в нем.
«Да, Анвар, он понял, что ты разведен, один, значит, можно»…
—
Электричка орала и сужалась и уносила меня в сужающуюся, мертвенно зияющую глотку, и я прижимался к поручням, прижимался изо всех сил, чтоб больно было.
Приехал домой, рухнул на матрас и со всего размаха ударился лицом об угол нового дня.
По телевизору шла уфологическая передача. Показывали Горбачева. Он говорил о космической угрозе.
Я с ужасом вспомнил задушенную бабку. Этот ужас нарушал что-то в моей жизни, опускал её, и я тоже был как-то связан с этой старухой.
Он всерьез продолжал говорить о пришествии инопланетян.
Я вдруг вспомнил, как колотилось его сердце об мои ноги, как будто хотело выпрыгнуть, и у меня что-то ослабло в душе. Как он обмирал.
Горбачев договаривался с Рейганом о взаимодействии в борьбе против космической угрозы. Это было смешно и грустно, и я с презрением смотрел на Михаила Сергеевича.
И вдруг я вспомнил, как он кашлял. И понял, что он не кашлял, а плакал, сжимая маленькой рукой косяк двери. И я подумал, как ему сейчас плохо. Он конечно же знает, что я думаю теперь о нем, и о его литературных разговорах, и он думает, что я никогда не приду к этому кинотеатру. В первый раз ушел к Асель на два года, а теперь уйду навсегда. И в этом уже будет его вина. Подтвердились самые блядские и примитивные предположения людей, над которыми я посмеивался и которым никогда не верил. О, тупой ты. Надо сделать так, как будто ничего не было. И этот мальчик будет меня ждать, у Суходолова, наверное, не будет денег. Будут стоять вдвоем, и ждать, а мальчик не будет знать, кого они ждут. Он что-нибудь соврет, и в «Макдоналдс» уже не пойдут.
Я пил чай. Мимо ходил бодрый Димка и выщелкивал языком мелодию.
— Тебе вчера опять Кирилл звонил.
«Да, он просто обезумел, когда говорил: а ты че, бля? Че ты, бля»?
— Я говорил с ним, мы потеряли его, окончательно свихнулся на голубой тематике, любит сперму…
«В тот момент он уже не соображал, что делал и говорил».
— Знаешь, Анварка, видел в книжном портрет какого-то поэта в юности, Байрона, наверное, и надпись такая: «Уже одинок»…
«Да, надо будет пойти к этому кинотеатру. Ты доброе дело сделаешь. Чтобы он себя не казнил там, но. Еще под машину бросится. Да, пойду».
— А сколько сейчас время, Дим?
— Третий час.
«Успеваю».
— А что одиночество? Самое поэтическое состояние, бля.
«Как же все-таки сильно и беззащитно колотилось его сердце».
— Да, самое прекрасное божественное состояние, бля!
«Не может так колотиться сердце у конченого человека, факт».
— А сколько сейчас время, Дим… а, да, я уже спрашивал…
«Он знал, что может все разрушить одним движением, все наши братские и такие мужские разговоры двух понимающих литературу людей, двух неподкупных людей, может быть одних во всей Москве. Он именно этого и боялся, что я все не так пойму. Ебаное тело».