Тангейзер
Шрифт:
Битерольф подумал, поморщился.
– Похоже, ты прав, но мне не нравится, что наша поэзия в твоем представлении такая…
Тангейзер развел руками.
– Знаешь, как-то в Святой земле я разговаривал с одним старым монахом, он показал мне рукопись хроник какого-то древнего султана, которые он педантично составляет вот уже несколько лет… Я только раскрыл, и от его чеканных строк пахнуло таким небесно-чугунно-германским, что я сразу же спросил, бывал ли в Германии, на что он смирно признался, что он и есть германец,
– Полагаешь, – сказал Битерольф деловито, – Вольфрам одерживает победы из-за этого?
– Это очень важный момент, – заверил Тангейзер. – Все мы сразу отмечаем новизну и приветствуем ее, если она… не слишком. А потом решаем, приемлемо нам или нет. Так вот в песнях Вольфрама ее как раз чуть-чуть, чтобы не вредить германскости, но придать некий налет шарма.
– Это хорошо, – сказал Битерольф довольно.
Тангейзер уточнил:
– Но я могу и ошибаться! Я так давно здесь не был.
– Германский дух так быстро не меняется, – заверил Битерольф. – А раньше ты точнее всех нас угадывал направление ветра, что весьма важно для поэта.
– Фу, – сказал Тангейзер, – как грубо.
Битерольф хохотнул.
– Ну ладно, не ветра, а направления, куда движется поэзия. Ты лучше всех чувствовал, что развивать стоит, а куда лучше не соваться. Так тебя устраивает?
– Вполне, – ответил Тангейзер. – Спасибо за высокую оценку!
– Это оценка твоего нюха, – уточнил Битерольф, – а не твоих песен. А они у тебя, на мой вкус, препаршивые!
Он довольно захохотал, видя, как уязвленно поморщился этот хвастун, побывавший в дальних странах и даже воевавший в Святой земле.
Рядом с площадкой для танцев гремит музыка, слышно топанье танцующих, хотя нет, это не сами танцующие, а оставшиеся за столами, это они гулко ухают и притопывают сапожищами, безуспешно стараясь попасть в такт.
Сколько же народу ходит по свету с оттоптанными ушами, мелькнула у него мысль, подумать страшно.
Девушки с балконов и окон начали бросать пригоршнями из корзин лепестки белых и красных роз. Те опускались медленно, кружась в воздухе, и сразу колодец двора наполнился благоуханием, вытеснив остальные запахи.
Ландграф и Елизавета сидели под роскошным балдахином, словно в шатре с поднятыми стенами, кресла у обоих с высокими спинками и черными орлами, а танцующие под легкую музыку проходили вприпрыжку перед ними по кругу, но еще больше гостей просто подпирали спинами стены и с удовольствием рассматривали, как танцующих, так и ландграфа с племянницей.
В какой-то момент ландграф наклонился к ней и сказал негромко, но чуткие уши Тангейзера уловили его ласковый голос:
– Скучно сидеть со стариком?
Она охнула:
– Это ты старик?
– Тогда потанцуем? – спросил он с лукавой усмешкой.
– Как
– Еще как настаиваю, – ответил он с самым серьезным видом. – Будешь отказываться, побью.
– Ой, – прошептала она в притворном ужасе, – как страшно, теперь ночь спать не буду.
Все повернулись к ним, когда они поднялись, а когда ландграф церемонно взял Елизавету за кончики пальцев и повел к площадке для танцев, все начали аплодировать и кричать нечто подбадривающее, а музыканты, напротив, озадаченно умолкли.
Тангейзер зло стискивал челюсти, но выдавливал улыбку, здесь все улыбаются, а он, поэт или не поэт, в толпе должен быть человеком толпы, иначе стадо затопчет.
Чистейшая прелесть, мелькнуло у него, просто воплощение невинности и чистой доброты к миру, здесь сразу стемнеет, как только она покинет замок…
Они некоторое время постояли, улыбаясь и слегка кланяясь в ответ на бурные аплодисменты, затем прошлись почти до самой двери, разминая ноги, что ли, точно так же вернулись и, остановившись вблизи своих кресел, он отпустил ее и встал напротив.
Тангейзер не верил глазам, Елизавета смотрит на дядю счастливыми глазами, смотрит с любовью и нежностью.
Ландграф, не глядя, поднял руку в сторону оркестра.
– Музыку! – велел он громко.
Там все сразу задвигались, зазвучала та же простенькая прыгательная мелодия, ландграф поклонился Елизавете, она с милостивой улыбкой чуть-чуть наклонила голову, принимая приглашение к танцу.
Выбрав момент, ландграф взял ее за кончики пальцев и повел в танце вдоль площадки, там развернулись и пошли обратно, подпрыгивая в такт музыке. За ними пристроились и остальные танцующие пары.
Возле Тангейзера снова остановился Битерольф, в руке полный кубок с вином, лицо уже раскраснелось, даже кровеносные жилки в глазах кое-где лопнули, и вид у него сейчас скорее драчливый, чем танцевальный.
– Ну как тебе? – спросил он с пьяным добродушием.
– Великолепно, – ответил Тангейзер, потому что на это нужно что-то да ответить, все мы говорим чаще всего не то, что думаем. – Просто чудесно.
– Тоже так думаю, – пробасил Битерольф. Он сделал мощный глоток, опорожнив кубок почти наполовину. – Всем чудесно… Кроме тебя да еще Вольфрама.
Тангейзер поискал взглядом товарища, тот прислонился к стене и смотрит на танцующую Елизавету с вымученной улыбкой, счастливой и одновременно страдальческой.
– Да уж, – проговорил он, – но это и понятно…
– Да? – спросил Битерольф с интересом. – А вот мне – ничуть. Кстати, а чего ты не танцуешь? Здесь попадаются весьма сочные курочки. И, ха-ха, богатые!
– Миннезингер должен голодать, – сказал Тангейзер, – так мне говаривал учитель. Иначе ничего больше не напишет.
Битерольф хмыкнул.