Тангейзер
Шрифт:
– А может, и не надо?
– Почему?
– Если не прет само, – объяснил Битерольф, – то разве это творчество?
– Прет у всех, – возразил Тангейзер, – но только настоящие выгранивают слова и мелодию еще и еще, а те, кто только считают себя ими, думают, что достаточно того, что выперло…
Глава 6
Гости посматривали на танцующего ландграфа с благодушными улыбками. Ему под пятьдесят, но еще танцует, что удивительно, хотя на самом деле чему удивляться,
– Не понимаю, – сказал Тангейзер, – они выглядят счастливыми…
– Да. А как иначе?
Тангейзер сдвинул плечами.
– Они же расстанутся.
– Все выпархивают из отцовского гнезда, – сказал Битерольф рассудительно.
– Но не все так…
– А как? Или ей надо жить здесь в тепле и уюте до глубокой старости? Дружище, тебе нужно выпить! А то ты какой-то…
Тангейзер сказал с тоской:
– Это ты какой-то…
– Я?
– И вообще все здесь какие-то…
Битерольф засмеялся:
– Ну да, весь мир не такой, одни поэты живут правильно и видят все так, как есть.
– Живут не всегда правильно, – согласился Тангейзер, – разве мы не видим то, что скрыто от других?
Битерольф фыркнул.
– А им-то что?
– Но разве не мы должны вести, указывать цели, задавать ориентиры?
Битерольф недовольно хрюкнул.
– Как?
– Но мы должны?
– Мало ли что, – ответил Битерольф. – Так теперь и пойдут народы за миннезингерами! Разве что…
Тангейзер сказал с надеждой:
– Разве что?
Битерольф пьяно ухмыльнулся.
– Разве что найдешь такие слова и звуки, что поведут за тобой народы, как за гамельнским крысоловом!
Ночью пригрезилась Голда, он утопал в ее жарких объятиях, пытался вырваться и не мог, но с ужасом понимал, что и не хочет, никогда он не был так счастлив, здесь он наслаждается и не знает ни в чем отказа, ее сладкое, нежное и в то же время упругое тело прижимается к нему, он чувствовал его везде, что-то в нем противилось, но с каждым мгновением понимал обреченно, что все, отсюда больше никуда не уйдет, а все высокие слова о чем-то возвышенном просто смешны…
Затем еще что-то плотское, жаркое, невыносимо сладостное… и вдруг сверху засияла звезда, от нее пошел яркий свет, и внизу трава начала блекнуть, превращаться в слизь, роскошные вакханки в одночасье обросли густой шерстью, их лица вытянулись и превратились в звериные морды.
Тангейзер увидел острые клыки, но яркий свет прижимал зверей к земле, они попятились в темные норы, а он сам с ужасом и омерзением увидел, что лежит на древнем разлагающемся трупе, толстом, кишащем червями.
Он вскрикнул, протянул руки к звезде, моля спасти, на краткий миг увидел вместо нее
Проснулся он с таким всхлипом, словно вынырнул со дна моря, жадно хватил воздуха, сердце колотится бешено, в виски стучит горячая кровь, а все тело трясет от пережитого омерзения, когда ощутил себя страстно обнимающим нечистоты…
На лавке вскочил Генрих Шрайбер, обнаженный меч мгновенно оказался в его руке, словно молодой рыцарь и спит с ним.
– Что?.. Где?
Тангейзер простонал, жутко лязгая зубами:
– Почему никто никогда не нарушит сон, когда снится вот такой ужасающий кошмар?
– А-а-а, – сказал Шрайбер успокоенно, – всего лишь сон…
– Всего лишь, – проговорил Тангейзер сорванным голосом. – Посмотри, я не поседел?
Шрайбер взял свечу месте с подставкой и приблизился к Тангейзеру. Того все еще трясло, хотя дрожь постепенно опускается ниже, а там через ступни уйдет в пол.
– Да вроде бы…
– Что, есть?
– Да, – ответил Шрайбер в удивлении.
– Посмотри лучше!
– Сейчас, сейчас, – ответил Шрайбер, – вот тут что-то совсем белое… Ого сколько!
Танзейхер застыл в ужасе, когда тот коснулся его волос, пальцы рыцаря больно подергали за прядь, он высвободил и бросил перед Тангейзером белое птичье перышко.
– Может быть, – проговорил он задумчиво, – вас потому трясет, что по ночам кур крадете?
– Лучше бы я кур крал, – ответил Тангейзер свирепо. – Господи, за что? Разве не таким ты меня сотворил?
Шрайбер посмотрел на него странно, снова лег на лавку, меч поставил у изголовья, проворчал негромко:
– Господь создал сон, а черт – сновидения.
Тангейзер буркнул:
– А как же вещие сны, что посылает Господь?
– Но дьявол вторгается в эти сны, – напомнил Шрайбер, – и так их запутывает, что лучше не выискивать в них вещесть. Спокойной ночи, дорогой мой убийца неверных, их жен и детей!
– Это тебе спокойной, – ответил Тангейзер с тоской. – Вот и преимущества человека простого и цельного…
Шрайбер ответил с закрытыми глазами и уже сонным голосом:
– Я делю свое время так: одну половину сплю, другую – грежу. Во сне не вижу никаких снов, зачем они мне, доброму христианину?
– Уметь спать, – согласился Тангейзер, – и не видеть жизни – тоже талант.
Заснуть он смог только под утро, но снились снова те же плотские и скабрезные сцены, которые так нравились совсем недавно, когда он с упоением нарушал все правила, все приличия, все законы, запреты, а поступал только наоборот и гордился своей отвагой, что только он может противопоставить себя всему миру…
…да только мир его и не заметил. Жизнь и сновидения, мелькнула мысль, страницы одной и той же книги. Уже и проснулся, а сон еще длится, медленно истаивая, словно я из одного мира перехожу в другой, а вечером снова вернусь в этот.