Тавриз туманный
Шрифт:
Мы еще долго беседовали с Гаджи-Самед-ханом. Я старался проникнуть в его тайные замыслы, но мне так ничего и не удалось добиться.
Он мог говорить и думать только о Сардар-Рашиде. Я убедил его, что не следует ничего предпринимать, так как его выступления против помощника могли лишь подорвать его авторитет в глазах царского консула или даже приблизить его падение.
Он чувствовал свою слабость, это злило и раздражало его. Глаза его налились кровью как у палача. Мне было противно смотреть на его длинные усы, каждый волос которых мне казался веревкой, перекинутой через перекладину
______________ * Давафируш - продавец лекарств.
Но я решил сдержать себя и попытаться отвратить его гнев от невинных жертв. Натура этого гнусного палача была мне хорошо известна. Свои расстроенные нервы он обычно успокаивал казнями или телесными наказаниями. Когда что-нибудь раздражало его, особенно, когда он чувствовал шаткость своего положения, Гаджи-Самед-хан приказывал привести к себе кого-нибудь из тюрьмы, заставлял избивать в своем присутствии, отрезать уши или руку. Зимой, в лютый мороз, по его указанию заключенных бросали в бассейн.
Его жажду не могли утолить целые моря невинно пролитой крови. В специально построенной в саду Низамуддовле в тюрьме он держал заключенных, над которыми издевался в бессонные ночи или в минуты плохого настроения. Этот садист избавил несчастных, глумился над ними, после этого спокойно ложился спать.
Не без причины население Тавриза называло его резиденцию "бойней Низамуддовле". Деревья и трава этого сада были обильно орошены кровью революционеров и попавших в опалу людей. Цветы не цвели здесь, соловьи не залетали сюда, чтобы не быть свидетелями этих жутких злодеяний.
Гаджи-Самед-хан ни за что не хотел отпускать меня и против моей воли оставил ужинать. Он мрачнел с каждой минутой. Не было никакого сомнения, что кто-нибудь из прислуги будет сегодня его жертвой. "Может быть, мое присутствие заставит его взять себя в руки и сдержаться, и чтобы не огорчить меня, он на сей раз откажется от своих кровожадных повадок?" - думал я и не смел надеяться на такое чудо.
Руки Гаджи-Самед-хана тряслись, усы ощетинились, как у тигра. Словно хищный зверь, он готов был броситься на жертву и высосать из нее всю кровь. Временами он сопел, как удав, и беспокойно ерзал на стуле.
Вошел слуга, убрал кальян и пустой стакан, стоявший передо мною. Гаджи-Самед-хан приказал позвать повара. Через минуту тот явился и, сложив на груди руки в знак покорности, остановился на пороге. Он был бледен, словно после тяжелой болезни, и не сводил немигающих глаз с губ хозяина. Руки его дрожали, весь вид говорил о том, что он готов к самому худшему. При звуке голоса Гаджи-Самед-хана он вздрогнул.
– Что есть у вас хорошего на ужин, чтобы подать моему дорогому гостю?
Повар со вздохом облегчения стал перечислять блюда, приготовленные им.
– Плов с курицей и бараниной, сладкий плов, голубцы, фаршированные баклажаны, долма...
Гаджи-Самед-хан прервал его:
– Хватит.
Повар, обрадованный тем, что наказания не последовало, поспешно вышел из комнаты, словно овца, чудом спасенная из пасти кровожадного волка.
Принесли воду для мытья рук, накрыли стол. Кажется, гнев хозяина начал утихать, к лакеям он почти не придирался.
Поданных блюд свободно могло хватить на десять человек. Гаджи-Самед-хан ел очень мало. Склонившись над столом, он ковырял вилкой в тарелке, ожидая когда я кончу есть.
На Востоке среди аристократов существует такой обычай: когда человек, которого за столом считают самым знатным, поднимает голову и выпрямляется, все сидящие немедленно кончают есть, независимо от того сыты они или нет.
Заметив, что Гаджи-Самед-хан наелся, я положил вилку и выпрямился на стуле. Он увидел это и забормотал молитву.
Стоящие у дверей слуги в мгновение ока унесли блюда с едой и убрали посуду. Меня опять поразило, что и на этот раз хозяин не сделал им ни одного замечания. Только потом я вспомнил, что сегодня четверг, в который, по обычаю, никого не наказывают и не обижают.
ПЕРВАЯ РЕЛИГИОЗНАЯ ПРОВОКАЦИЯ
Меня ждали с ужином. Даже маленький Меджид, почувствовав общее беспокойство, не хотел ложиться спать. Конечно, были весьма серьезные причины для волнения. Нельзя было не тревожиться за того, кто отправился в сад Низамуддовле, кем бы он ни был.
В пять часов утра, когда погасли на небе звезды, пожелав Нине и Меджиду спокойной ночи, мы с товарищем Алекпером пошли спать. Однако заснуть я так и не смог. Мысли о новых провокациях в Тавризе не давали мне покоя. Но сколько я ни ломал себе голову, а разгадать, чем они нам грозят, мне не удавалось.
С отяжелевшей от бессонницы головой я поднялся с постели, умылся и вышел во двор. Падал мелкий снег. Гусейнали-ами большой метлой расчищал дорожки, то и дело отирая пот с лица. Он выглядел очень усталым. Почему-то Салма-хала сегодня не помогала ему. Обычно они убирали двор вместе. Когда Гусейнали-ами садился где-нибудь немного передохнуть, Салма-хала брала у него метлу или лопату и весело продолжала его работу. А он, не торопясь, набивал трубку, раскуривал ее, выпуская небольшими колечками едкий сизый дым.
Частенько, когда заботы и тревоги одолевали меня и я не мог отделаться от назойливых мыслей, я шел к ним отвести душу. Их радушие и приветливость действовали на меня успокаивающе.
– Доброе утро!
– как всегда, сердечно поздоровался со мной Гусейнали-ами.
– Почему вы так рано встали, ведь вы, кажется, вернулись поздно ночью?
– Не спится.
Гусейнали-ами прислонил метлу к стене, вытащил из-за кушака свой короткий чубук, осторожно снял с него плетенный из тонкой проволоки бадгир*, спицей, висевшей на тоненькой цепочке, поковырял в мундштуке, высыпал нагар, потом сильно дунул в чубук, проверяя, свободно ли проходит воздух. Неторопливыми, размеренными движениями достал из-за пояса небольшую синюю тряпочку, аккуратно вытер ею чубук, потом набрал из кисета табак, пальцем примял его, высыпал обратно излишек и завязал кисет крепким двойным узлом.