Тайгастрой
Шрифт:
— Сколько?
— Четыре и три четверти!
Надя по-рабочему вытирает руки и прижимается к груди профессора, не скрывая радости.
— Четыре и три четверти! Федор Федорович, вы слышите? — она изо всей силы жмет ему руку.
Это была большая, серьезная победа.
Когда вступила новая смена, Надя пошла проводить профессора. Путь к дому после такой удачи показался коротким. Они прошли к реке. Облака шустрым табунком мчались мимо большой зеленой луны, и по воде бежали холодные тени.
Все это так мало понятно, — признавался профессор. —
Они остановились и смотрели с горы на огни рабочей площадки, как бы наколотой цветными булавками.
— Тайгастрой! Тайгастрой...
Надя сказала, вкладывая в это слово нечто сокровенное. Она вздохнула и повернулась лицом к Бунчужному.
— Как хотелось, Федор Федорович, чтобы меня направили сюда, и вот желания сбылись!
Он повернулся к Наде. Ее глаз нельзя было рассмотреть за длинными густыми ресницами, бросавшими тень, но Надя будто нарочно подняла лицо, залитое лунным светом. И он встретился с ее взглядом, в котором было столько счастья, столько веры в себя, в жизнь, в будущее.
— Я рад за вас, Надежда Степановна, рад за ваше поколение. Мне кажется, что теперь большинство людей, молодых и старых, особенно молодых, достигает того, к чему стремится. Уже одним этим наше время отличается от прошлого.
Они полюбовались рекой, крутым противоположным берегом и пошли обратно. Надя рассказывала о своих студенческих годах, а он под ее рассказ вспоминал свои. Как было все по-иному и как он от души завидовал... И как хотелось, чтобы вернулась молодость, чтобы можно было начать жизнь сызнова.
Расставшись с Надей и идя среди густой зелени к своему коттеджу, профессор услышал странное гудение: так мог гудеть только огромный жук. Бунчужный остановился. И словно в награду за его всегдашнее внимание к жукам, прямо на него летело это огромное, жужжащее и с силой шлепнулось о листья. С необычайной поспешностью профессор вынул из кармана электрический фонарик и бросился к месту, где упал жук.
Если удаче суждено случиться, то находка сама идет в руки. На ближайшей веточке, у самой земли он увидел жука. Это был изумительно интересный экземпляр жука-дровосека уссурийского Callipogon relictus, чудом залетевшего в шорскую тайгу, потому что водился этот жук не здесь, а на Дальнем Востоке, в Корее и Северо-Восточном Китае.
Бунчужный бесстрашно сгреб жука в шляпу и, не дав ему времени расправить крылья, схватил левой рукой за спинку.
— Теперь не уйдешь, миленький!
Посветив еще раз уже вблизи, он стал рассматривать находку. Это был темнокоричневый, с шоколадным оттенком самец, с могучей шипообразной головой, толстыми членистыми усами и крепкими жвалами.
— Экий красавец! — восхищался Бунчужный. — Жаль, Маши нет: вот бы обрадовалась...
Придя домой, он положил кусочек ваты, смоченной в эфире, на голову жука и упрятал его в стеклянную баночку.
Настроение было чудесное, Бунчужный вышел на веранду и тут услышал музыку: играл патефон у ближайших соседей по комнате — французских консультантов, работавших на коксохиме.
Сев на перила, он смотрел в небо, на небольшой клочок, открывавшийся свободно над головой: остальную часть неба заслоняли кроны деревьев; проступало оно там синее, с множеством звезд, подобно воде озера, густо покрытого ряской и листьями кувшинок.
Он вспомнил Москву, — она должна была находиться вон там, под той звездочкой, — и посмотрел на часы: было половина двенадцатого. Значит, в Москве — половина восьмого. Вокруг лежала тишина. И он постарался представить себе дом, институт, ближайших знакомых. Он увидел Марью Тимофеевну, добрую свою жену, жившую его успехами и неудачами, и подумал, что за свою жизнь подруга его немало натерпелась горя. Гибель Леши свалила ее с ног; сколько потом болела... Может быть, утешила только Лиза, ее замужество, внучка. «И не всегда я бывал чуток... Труд, труд, труд, который порой заслонял все. Некоторый даже эгоизм. Да, эгоизм... Ох, сколько его у художников, ученых, писателей... Обязательно надо выписать ее. Как здесь хорошо! — думал он. — Маша будет довольна. Для здорового человека одиночество — неестественное состояние, по самой природе своей человек не может быть одинок».
Он видел Петра, чужого человека, ставшего членом семьи. Петр был в том почтенном возрасте, когда люди садятся, встают и ходят, обязательно цепляясь за что-либо руками. В ватной шапочке, в валенках — ему всегда холодно — Петр сидел возле печки и читал библию. Красные, без ресниц на веках, глаза его устремлены на книгу; читает старик наизусть, хотя библия лежит на коленях, и он переворачивает страницы.
Мысленно побывал профессор у Лизы, ощутил на руках Ниночку, которую любил, кажется, больше, чем когда-то своих малышей, увидал крохотную, в кружевах, Светку.
Образ внучек перенес на минуту в прошлое. Всегда, когда Федор Федорович думал о сыне, возникали различные чувства: и горькая боль утраты, и ненависть к тем, кто мог так жестоко расправиться с юношей, и гордость за человека, за его высокий подвиг.
Потом он увидал себя в институте.
Итак, товарищ зять, благодарю за сегодняшнее письмо. Значит, в порядке? Отсутствие директора не заметно? Что ж, очень похвально. Да, немного разошлись наши дороги. Но какой способный человек! Какая свобода от догм, норм, авторитетов, если эти догмы, нормы, авторитеты стоят на дороге, препятствуют движению вперед!
Бунчужный смотрит на большую мерцающую звезду долго, напряженно, от нее отделяются тонкие парчевые нити.
Что ж, не следует прятать голову под крыло. Давайте встретимся с глазу на глаз, товарищ старший научный сотрудник.
И они встречаются этой ночью в тайге...
Сейчас они были разъединены не только расстоянием в четыре тысячи километров, но и работой. Это расхождение началось, конечно, не сегодня и не вчера, хотя оба скрывали его друг от друга. Началось оно в дни поисков и неудач: разве не так начинаются расхождения?