Тайгастрой
Шрифт:
Встряхнув золотыми кудряшками, она налила себе вина, выпила, потом схватила гитару и запела:
Кто раз любил, тот понимает, и не осудит ни-и-когда...— А когда к тебе, Борис? — спросила Надя. — Скрываешь? Люди знают...
Бунчужный, вспомнив прошлое, крикнул Николаю и Наде «горько!».
Вообще, раз вечеринка, надо петь и целоваться. Так, по крайней мере, было в его юношеские годы. Профессор тут же припомнил, что после немногих, в сущности, рабочих и студенческих
Бунчужного поддержал один Шарль Буше:
Vita nostra brevis est, Brevi finiretus... [6]Песня не удалась.
— Другие времена — другие песни! — заметил Шарль Буше.
Тогда молодежь запела «Коминтерн»:
Заводы вставайте! Шеренги смыкайте! На битву шагайте, шагайте, шагайте!6
Этой песни не знали Бунчужный и Шарль Буше.
— Давайте споем что-нибудь такое, что знают все, — предложил Бунчужный.
Сошлись на «Стеньке Разине»... Песня полилась бойко, хотя вначале и не очень стройно. Бунчужный почувствовал, как сжалось горло. «Годы... годы... А давно ли он в косоворотке, подпоясанный шелковым шнуром с кистями, тянул баском, катаясь на лодке?..»
И за борт ее кидает В набежавшую волну...После «Стеньки» Женя спела «Средь шумного бала...» Пела она, стоя, правая нога ее была на перекладине кресла, и платье туго обтянуло девичью фигурку.
Но удивил всех Николай Журба. Он поднял рюмку «за поэзию» и принялся читать стихи. Память у него поистине была изумительная.
— Ты, может быть, и стихи пишешь? — спросила Надя. — Я ведь не знала, что ты так любишь поэзию. И вообще... не знаю... Мало знаю тебя... твою жизнь...
Николай подмигнул в сторону Бунчужного.
— А ты разве знаешь, например, что Федор Федорович после металлургии больше всего любит жучков и бабочек?
— Выпьем, друзья мои, за то, что, благодаря мудрости партии, мы, люди, бывшие в прошлом на разных координатах — политических и социальных, теперь вместе и делаем великое народное дело! — предложил Гребенников.
Бунчужный с восторгом посмотрел на начальника строительства, Шарль Буше хлопнул в ладоши.
— Друзья! — воскликнул он. — Пятнадцать лет назад мы не могли бы сидеть за одним столом и говорить, что участвуем в строительстве
— Я тогда ходила под столом... — улыбнулась Женя.
Шарль рассказал несколько эпизодов из сражения на Марне, где он за три дня — с шестого по девятое сентября четырнадцатого года — пережил больше, чем за всю предшествующую жизнь.
— Мы отогнали бошей на пятьдесят километров, но чего нам это стоило! Кстати... — он наклонил голову и показал на тонко сделанный шов. — Двухлетний курс лечения... Трепанация черепа...
Но Женю рассказ не тронул: это ведь не гражданская война! Героизм Шарля был не на пользу революции.
Молодежь попросила Гребенникова рассказать о гражданской войне.
— Пусть вам расскажет товарищ Журба. Мы воевали вместе. Нас и расстреливать вели вместе... Журбу, меня и одного молодого ученого.
Журба отмахнулся.
— Нет, уж ты, Петр, лучше.
— Нагоню тоску! Стоит ли?
— Стоит! — упрашивала молодежь.
Тогда Гребенников рассказал, как их троих повели на расстрел и как кто-то неизвестный спас их от смерти.
От рассказа повеяло такой жестокой правдой, что у большинства мороз прошел по коже.
— Кто же вас спас? Неужели до сих пор не удалось узнать? — спросила Женя.
— Нет, Женечка, ничего не узнали. Кануло в бездну.
После рассказа никому не хотелось говорить. Война продолжалась. Этого никто не забывал, только велась она без пушечных выстрелов, скрытно: в генеральных штабах капиталистических стран, в кабинетах министерств иностранных дел, в замках промышленников.
— Ну, вот, вы и расстроились! — сказал Гребенников. — А не нужно. Для героизма у нас сколько угодно поводов и возможностей. Итак, за наши прошлые и будущие победы!
Когда восстановилось хорошее настроение, Николай еще раз прочел Маяковского, Женя спела романс «Помнишь ли ты это море...», Митя Шахов занялся фокусами: он выжимал из ножа воду, отбивал и снова приставлял себе пальцы, угадывал имена и числа, Волощук недурно протрубил арию Тореадора с помощью пустой бутылки.
— Что же вы сегодня такой? Непохожий на себя? — спросила Женя Абаканова, пересев к нему на диван. Раскрасневшаяся, возбужденная, полная впечатлений, она ждала чего-то необыкновенного от сегодняшнего вечера.
— А разве с тобой, Женя, не бывает подобного?
— Бывает. О, еще как бывает...
— Я знаю. Многое знаю, — и он кивнул на Николая. — И вот у меня такое...
— Не пойму вас, Михаил Иванович. Мы с Николаем были оба вольные птицы. А у вас? Нет, не пойму, как можно любить чужую жену или чужого мужа.
— Так получилось, Женя. И вот — дошли, кажется, до тупика. Дальше остается одно: ломать все с Сергеем или со мной.
— И вы не знаете?
— Не знаю. И Люба не знает...
В то время, когда вечеринка у Журбы была в самом разгаре, в дверь к Радузеву кто-то настойчиво постучал.
Радузев вскочил.
— Кто там? — глянул на фосфористые стрелки часов: три часа...
— Откройте.
Он узнал голос Грибова. Начальник проектного отдела нередко беспокоил сотрудников по ночам, к этому привыкли. Повернув ключ, Радузев высунул голову в коридор. Грибов, одетый в полушубок, стоял перед дверью.
— Что случилось, Петр Алексеевич?
— Ничего особенного. Есть срочное задание. Телеграмма из Москвы. Оденьтесь.