Тайгастрой
Шрифт:
Путник назвал ближайшее селение, значившееся на карте, с которой Журба не расставался.
— Кумандинец?
— Туба. Охотник.
На плече у него висело старое длинноствольное ружье. Тубалар ел с ожесточением, утирая лицо рукавом, и было непонятно, почему он так проголодался, если вышел из селения, которое отстояло недалеко от лагеря. После еды он рассказал, хотя его никто не расспрашивал, что идет в соседний аймак (район) за порохом и дробью; он сдал на пункт Заготпушнииы шкурки, ему следует охотничий паек.
— А разве в вашем
— Есть. Только я охотился в другом месте и сдал туда.
Говорил он, улыбаясь и щуря маленькие глаза, и было трудно понять, смотрит ли он на вас или на соседа, улыбается приветливо или с насмешечкой.
Когда охотник ушел, Абаканов сказал:
— Чужая душа — потемки! Может, какой-нибудь самурай...
В восемь вечера прибыли к русской старообрядческой заимке; до площадки Тубека оставались, по словам Бармакчи, считанные километры. Переправились на пароме через шумную реку уже затемно.
— Знаете, что это за река? — спросил Абаканов. — Тагайка! Только здесь она поуже, а под Тубеком — шире. Мы в Шории... в южной ее части. От этой точки пойдем на север.
— Тагайка! Вот она какая! — воскликнул Журба. И она была ему сейчас милее всех других рек.
Паром вели старик и пятнадцатилетняя дочь его. Путникам очень понравилась девочка, и Яша Яковкин подарил ей платочек, Женя отдала кусок туалетного мыла, сохранившийся в кармане лыжного костюма, Абаканов вложил в руку девочки деньги. И пока переправлялись на пароме, Яша и Пашка не отходили от улыбающейся девчурки.
...Вечер.
После ужина Журба пошел к проводникам. Василий Федорович лежал на потниках и курил канзу. Старик-проводник прихлебывал из котелка суп: аппетит у него был, как у юноши. Сановай ел консервы, остальные конюхи лежали возле костра и пили чай.
— Добрый вечер! — сказал Журба.
— Садитесь, — Бармакчи слегка приподнялся. Старик оторвался от еды и что-то сказал по-алтайски.
— Говорит, завтра будете в Тубеке, немного затянулся переход. Дожди, приходилось, как заметили, выбирать места посуше. Подложи в костер! — кивнул Василий Федорович мальчику.
Сановай подбросил нарубленных веток. Костер, разложенный перед палаткой старшего проводника, затрещал, огонь весело взлетел в черное, без звезд, небо. На одно мгновение лицо Сановая стало ярко-красным, только губы и глазницы были черные.
— Снова дождя ждать? — спросил Журба, показывая на черное небо.
— Нет. Это так: сегодня небо черное, а завтра чистое. И так каждую ночь.
— Значит, мы уже в Шории?
— В Шории. Два дня уже в Шории.
— Бывали здесь?
— Почему не бывал! Народность близкая нам, маленькая народность, тоже занимается охотой, скотоводством; собирают орехи, лес валят. И живут в юртах; только на севере живут в русских избах.
Пошевелив костер, Сановай принялся убирать посуду.
— Хороший мальчуган! — сказал Василий Федорович. — Басмачи убили отца и мать. Был он такой, — Бармакчи
Выкурив канзу, Бармакчи налил в консервную банку чаю.
— Не откажетесь?
Напившись, Василий Федорович лег на потники, под голову подложил седло.
— Располагайтесь! — и рукой показал Журбе на соседнее ложе.
— Благодарю. Сколько нам еще идти?
— Последний перегон. Завтра расстанемся.
— А вы к нам не пошли б?
Вопрос не застал врасплох Бармакчи.
— Что вам сказать? Пока ведь еще и строительства нет.
— Строительства нет, но скоро будет.
Бармакчи задумался.
— Специальности настоящей нет у меня. А для строительства нужна хорошая специальность.
— А если б специальность была, пошли б?
— Почему не пойти!
— Тогда считайте, что специальность у вас есть. На строительстве нужны люди и на хозяйственную работу, и на административную. Вы ведь член партии.
— Член партии. Я в колхозе парторг.
— Когда начнется стройка, для вас мы подыщем подходящую работу.
— Договорились.
— А как алтайцы смотрят на то, что вот по-соседству скоро начнется большое строительство, людей наедет много, жизнь пойдет другая?
— Алтайцы? Как кто. Разговоры идут. Новое это для нас. Некоторые побаиваются, как бы не стало тяжелей. Мы больше, известно, скотом промышляли. И пушниной, орехами. Промывали, понятно, и золото. Песок у нас хороший. На бутарах промываем. Но, правда, жили, знаете, до революции, как за китайской стеной. Кто нами интересовался? Баи да кулаки. Урядники. Я в гражданскую войну света повидал. Против зайсанов воевал. И против царских генералов. Про Семенова слыхали? И против него воевал. Я с русскими хорошо дружил. Тогда, в войну, и в партию приняли. Русские в этих краях мест не знали, а у Семенова были баи-проводники. Вот я и помогал Красной Армии.
Василий Федорович затянулся дымком поглубже, был он в хорошем настроении, группу довел благополучно, а Журба нравился ему своей простотой.
— Алтай, Шория, Хакассия — край богатый, нет этому краю равных. Может, только Урал. Чего только у нас не найдешь. И золото, и серебро, и другие ценные металлы. И камни разные. И уголь. Руды. А жили, словно в яме. Взять хотя бы семейную жизнь. Ты когда женился? — обратился он по-алтайски к старику.
Старик осклабился, бороденка его смешно задвигалась.
— Мал-мал жена... тринадцать год.
Он долго говорил по-алтайски, резко жестикулируя.
— Вот видите, говорит, женился, когда ему было тринадцать лет. Жена на три года старше. Такой обычай. Он мальчик, она уже девушка, шестнадцать лет. За невесту платили калым. Счастья, конечно, мало: вырастали чужие друг другу. Мужчина брал другую жену. На что ему старуха! А первая жена молчи...
Старик догадывался, о чем шла речь, и поддакивал, покачивая головой.
— Мал-мал плёхо...