Тайгастрой
Шрифт:
— Белья пару да вшей отару!
В вагоне раздался смех.
— Получай!
— Скоро поедем? — спросил Сивошапка.
— Скоро. А ты кто? — обратился старший патруля к соседу Сивошапки.
Тот спокойно расстегнул прореху брюк и полез за документами.
— Так что Беспалько Иван. Еду в Троянды. На свое господарство. Пленный.
— Получай!
Пока Беспалько засовывал через прореху документы, Сивошапка уже успел натянуть на голову шинель.
— Спишь? Спишь? — спросил Беспалько земляка. — И чего это с ним, а? — обратился он к солдатам. — Только
Солдаты подняли головы к верхней полке.
— Хворь бывает такая! — сказал кто-то.
— Всякая у людей хворь бывает... — заметил солдат, стоявший у окна, — он помогал ловить переодетого офицера.
Патруль двинулся дальше.
— Человека разве сразу поймешь? Хитрее человека нет зверя!
Сивошапка не шевельнулся. Но лежал он, как на углях. Часа через полтора поезд тронулся. «Еще сутки томиться, — и это в лучшем случае... — подумал Сивошапка, лежа под шинелью и слыша все, что говорилось в вагоне. — Хоть бы скорее кончилась пытка...»
Поезд пошел, нигде не задерживаясь, — бойко, как отдохнувшая лошадь. Станции мелькали одна за другой. На коротких остановках толпы солдат осаждали состав: они пролезали в двери, в окна, цеплялись на подножки, на буфера, на крышу, прокладывая себе дорогу винтовками и бранью. Под ругань, выстрелы поезд срывался с места, солдаты продолжали цепляться на ходу, забрасывая вещи и все убыстряя шаги, пока им не протягивали рук.
На конечную станцию поезд пришел ночью. Вагон остановился против вокзального здания, на пол лег луч света от фонаря. Со всех полок свесились ноги в сапогах, ботинках, опорках. Несмотря на белую полосу света, в вагоне было сумеречно. Солдаты, собирая пожитки, чиркали спичками. Многие были в пути по нескольку недель, обжились, кое-что достали для жен и детишек, терпеливо ожидали встречи. Но на конечной станции терпение лопнуло: сбились в проходе, и никто не хотел уступить другому дороги.
— Товарищи, подвиньтесь немного! Все равно разом не выйдем! — убеждал чей-то голос.
— Небось, сам не подвинешься!
— Народец!
— Ломи, душа вон!
— Ой, задавили! Дыху нет...
— На фронте не задавили, так дома у себя задавят...
— Такого, как ты, задавишь!..
Нажали. Взлохмаченный солдат с разорванным пополам козырьком принялся расшвыривать стоявших солдат. Никто не сопротивлялся, никто не протестовал. Пробка протолкнулась. Стали вытаскиваться, переворачиваясь по нескольку раз, пока не касались ногами земли.
Сивошапка посмотрел вниз. С полок сбрасывали вещи. Кто-то зацепился рукавом шинели за крюк, и по вагону раздался треск... У кого-то упружисто лопнул ремень, на котором через плечо висел сундучок. Кладь ударила по ноге стоявшего сзади него солдата. Минут через десять в вагоне стало свободнее.
«Пора!»
С полки еще раз свесилось заросшее до бровей лицо Сивошапки. Держась за поручни, сошел Беспалько. Свет падал прямо на него, и Сивошапка увидел своего соседа во весь рост. Иван был в дырявой шинелишке, в обмотках, сползших на худые ботинки, — сухой, жесткий человек, лицо которого, видно, редко оживляла улыбка. Постояв с минуту,
Потом он снял сундучок, украшенный жестяными узорами, вырезанными из консервных коробок, взвалил кладь на плечо и кивнул Сивошапке, как если б они об этом уже давно договорились:
— Пошли!
Сивошапка заметил, что его земляк из Троянд говорил то по-украински, то по-русски. Когда вышли из вагона, увидали толпу, теснившуюся на перроне. Образовалось два течения: приехавшие протискивались в зал, а солдаты, уезжавшие из города, пробирались навстречу.
Беспалько шел впереди, обмотки его сползли на землю. Кто-то наступил. Иван зло огрызнулся. Сивошапка, слегка прихрамывая, плелся поодаль. Их разделила толпа, и они потеряли друг друга.
«Слава богу!..» — подумал Сивошапка, оглянувшись по сторонам. В зале висели круглые часы: половина третьего. Сивошапка знал, что из зала можно было пройти только через один ход, — ничего иного делать не оставалось, и он пошел вместе с другими.
На крыльце сидел Иван Беспалько и оглядывал каждого выходившего.
— Долго ты задержался, землячок! — сказал он неприветливо.
Сивошапка растерялся.
— Вот и приехали...
Беспалько попытался улыбнуться; глаза его были холодные и злые, будто пересаженные с другого лица.
— Теперь куды?
— Побреду...
— Где живешь? Показывай! Мне все одно некуда податься. Ранком, может, кто с наших приедет на базар. Подвезет.
Сивошапка замялся.
— Куда с тобой? Сам иду... не знаю, где буду...
— Эх, товарищ! А еще в одном лагере вшей кормили...
— Три года дома не был... Может, не примут... Другой, может, кто на моем месте...
Беспалько так посмотрел, что у Сивошапки волосы зашевелились на затылке. Он быстро сошел с крыльца и затерялся в темноте...
Отойдя шагов двадцать, Сивошапка оглянулся: вокзал был освещен, оттуда все еще шли люди, но своего соседа он не заметил. Тогда он бросился в переулок, передохнул и пошел колесить по окраинам, запутывая следы. Перед рассветом потемнело, небо закрылось тучами, и военнопленный пошел спокойнее, хотя и прислушивался к каждому подозрительному шороху.
«Отстал... Не найдет...»
Он бродил до тех пор, пока не притомился. После душного вагона, проверки документов, махорки, расспросов он впервые вздохнул с облегчением. Боковыми улицами пробрался к пригороду, утопавшему в грушевых садах, и вышел к последней усадьбе, со стороны реки.
«Что бы там ни было, хорошо, что дорога позади. А дальше?»
Он задумался.
«Дальше?».
Сердце упало в пустоту.
Он перелез через забор и пошел по аллее. Некогда блестевший никелированный звонок «Прошу повернуть» поржавел. Военнопленный взялся за головку — она без сопротивления повернулась, не издав ни звука. Он постоял, прислушался к тому, что было в доме, потом прижался к переплету рамы, рядом с парадной дверью. В прихожей стояла корзина, на вешалке висело демисезонное отцовское пальто; две банки с фруктами занимали подоконник.