Тайна Моря
Шрифт:
— Рундук и его содержимое уйдут за гинею, и ни грошом меньше.
— Беру! — выпалил я сгоряча. Аукционер, и в самых диких фантазиях не надеявшийся на такую цену, на миг лишился дара речи. Но быстро опомнился и ответил:
— Рундук ваш, добрый мастер; и на сегодня я откричался!
Я огляделся, гадая, кто мог мне напомнить человека из призрачной процессии. Но такого рядом не нашлось. А встретил я, как ни удивительно, жадный взгляд Гормалы Макнил.
Тем вечером в номере «Килмарнок Армс» я как мог изучал бумаги при свете лампы. Почерк был старомодным, с длинными хвостами и множеством завитушек, что лишь прибавило сложности. Язык оказался испанским, и его я не знал; но с помощью французского и того немногого из латыни, что еще помнилось, я разбирал тут и там отдельные слова. Даты охватывали время с 1598-го до 1610-го. Письма, каких числом было восемь, с виду не представляли важности: короткие послания, адресованные «Дону де Эскобану» и сообщавшие лишь о назначенных встречах. Затем — ряд печатных страниц из какого-то фолианта, возможно для ведения подсчетов или даже шифра: текст
Той ночью я спал как обычно, хотя сны были разрозненными и бессвязными. Гнетущее присутствие Гормалы и все, что случилось днем, — особенно покупка сундука с таинственными бумагами, — а также все произошедшее со времени приезда в Круден смешивалось с вечно повторяющимися образами того момента, когда у меня открылось Второе Зрение и погиб Лохлейн Маклауд. Снова, снова и снова я урывками видел перед собой того дюжего рыбака, стоящего в златом сиянии, и как он боролся с неподвижным златым морем, однообразие которого прерывалось лишь разбросанными грудами черных камней, и его бледный лик, залитый кровью. Снова, снова и снова из пучин поднималась крутой тропой призрачная процессия и медленно уходила в тишине в Колодец святого Олафа.
Слова Гормалы становились для меня истиной: некая сила подталкивала покончить со всем, что я сознавал, включая и меня самого. Тут я замер, вдруг охваченный мыслью, что Гормала и заставила меня думать в этом направлении; а ее слова, произнесенные наутро после смерти Лохлейна, когда мы стояли на мысе Уитсеннан, одновременно предостерегали и угрожали: «Что сказано Гласом, того уж не миновать. Да! Сколько ни собери Служителей Рока, с каких времен или дальних концов света их ни созови!»
Следующие дни выдались исключительными, жизнь казалась сплошным удовольствием. Вечером понедельника был закат, какой я не забуду никогда. Все небо пылало красными и золотыми красками; огромные массы облаков казались широкими алыми балдахинами, расписанными золотом над солнцем, воссевшим на престоле западных гор. Я стоял на Хоуклоу, откуда открывался отменный вид; подле был пастух, чья отара покрыла крутой зеленый склон, словно снег.
Я обернулся к нему:
— Разве не славное зрелище?
— Да! Великолепное. Но, как любая краса мира, все угаснет и расточится в ничто: это только маска скорби.
— Однако, не самый оптимистичный взгляд на вещи.
Он неторопливо взял понюшку табака и ответил:
— Я не оптимист и не пессимист, ни то ни другое. Как по мне, оптимист и пессимист — два сапога пара: принимают часть за целое, а значит, повинны в логическом грехе a particulari ad universale [15] . Сплошная у них софистика; будто в ней что-то есть, кроме искажения факта. А мне хватает самого факта, и потому-то и говорю, что великолепие заката есть лишь маска скорби. Гляньте-ка! Облака сплошь золото да красота, аки полк уходит на войну. Но только дайте срок, когда солнце скроется не то что за горизонт, а за угол отражения. Что вы тогда увидаете? Все мрачно и серо, и пусто, угрюмство да скорбь; аки армия возвращается из битвы. Одни скажут, раз солнце красивым заходит вечером, то обязательно взойдет красивым поутру. Будто не думают, что до возвращения ему предстоит обойти другую сторону света; и что нужно поддерживать равновесие хорошего да плохого, света да темноты. Может статься, что пройдут быстро хорошие дни или что задержится плохая пора. Но в конце концов количества хорошего и плохого сойдутся в предписанной сумме. Тогда что толку не внимать фактам? Насколько могу судить, завтрашний факт будет отличаться от факта этой ночи. Не зря ж я встречал на рассветах мудрость и славу Господню, усваивая их уроки. Mon, говорю вам, все эти прелести помпы да празднества, вся пышная роскошь красок да великолепия есть лишь дурные знаки. Или вы не видите полос ветра в небе, с востока на запад? Или не знаете, что они предвещают? Говорю вам, не успеет солнце зайти завтра вечером, как по всей этой стороне Шотландии быть разрушению да несчастью. Начнется буря не здесь. Быть может, она уже бушует дальше на восток. Но придет она быстро, и верней всего — с приливом; и тогда горе тем, кто не уберегся, пока мог. Прислушайтесь к тишине! — Он по-пастушьи не слышал, что всеохватную тишину природы нарушает непрестанное блеяние его овец на все голоса. — Думается мне, это только затишье перед бурей. Что ж, сэр, пойду я. Овечки говорят, пора бы нам уж и домой. И гляньте, колли! Так сердито на меня глядит, будто я совсем забыл про овец! Мое почтение, сэр!
15
От частного к общему (лат.).
— Доброй ночи, — отвечал я. — Надеюсь, еще свидимся.
— И я об том же думаю. Очень мне угодила наша приятная беседа. Надеюсь, еще посмеемся при встрече!
И на этом мой эгоцентричный философ двинулся домой, блаженно не замечая, что моим единственным вкладом в «приятную беседу» было замечание, что он не похож на оптимиста.
Все его подопечные размеренно двинулись домой, а колли неистово метался туда-сюда, направляя отару
Следующее утро выдалось добрым, очень жарким и необычно тихим. В любое другое время я бы радовался такой погоде, но вчерашнее предупреждение эрудита и философа меня насторожило. А хуже всего в этих пророчествах, что они усугубляют тревожность. Сегодняшний день задался хорошо — значит, приходилось ожидать, что кончится он плохо. Около полудня я прогулялся на Уиннифолд; я знал, что в субботу строители уйдут пораньше и дом будет в полном моем распоряжении, и хотел пройтись по нему в тишине и наконец выбрать цветовую палитру. Там я провел несколько часов, а затем, приняв решение, направился в гостиницу.
За эти несколько часов погода изменилась как по волшебству. Будучи в четырех стенах, весь в мыслях о другом, я и не заметил перемены — пусть и спорой, но все же наверняка постепенной. Жара нарастала, пока не стала гнетущей; но время от времени по воздуху словно пробегала холодная дрожь, от которой я чуть не морщился. Все было спокойно — так сверхъестественно спокойно, что редкие звуки резали слух. Почти сошел на нет крик чаек, шум бьющихся о камни и берег волн, противоречивший тишине над морем; овцы и скот затихли до того, что отдельное коровье «му» или овечье «бе» звучали удивительно одиноко. Глядя на море, я ощутил усиление холодного ветра; или не столько ощутил, сколько знал, что он усиливался. Когда я сошел по тропинке на пляж, мне было послышался чей-то оклик — слабый и далекий. Вначале я не обратил на него внимания, поскольку знал, что меня звать некому; но, обнаружив, что он не умолкает, огляделся. В каждом из нас хватает любопытства, чтобы уж хотя бы оглядеться, когда зовут. Сперва я ничего не заметил; но потом на помощь слуху пришло зрение, и я увидел, что с рифа мне машут платками две женщины. Крики явственно доносились от них. Не к добру очутиться на рифе перед бурей; вдобавок я знал те рифы. И я поспешил со всех ног: путь до них был неблизкий.
У южного окончания Круден-Бей есть скопление скал, отходящих от берега, как шпора петуха. Дальше они идут разрозненно, многие невидимы во время прилива. Они образуют часть Скейрс, раскинувшуюся веером от мыса Уиннифолд. Среди тех скал приливы и отливы особенно сильны; не раз меня чуть не уносило, когда я там плавал. Что может случиться, когда тебя затянет в Скейрс, я слишком хорошо знал по участи Лохлейна Маклауда. Я стремглав несся по крутой тропинке и каменистому пляжу, пока не достиг Сэнди-Крейгс [16] . На бегу я видел по приливу — слабому, но набирающему силу с каждой секундой, — что предсказанный пастухом шторм идет на нас на всех парах. В таких случаях каждый миг на счету. Больше того, от каждого мига зависела жизнь; и, задыхаясь, я полез через валуны. На отшибе за основной массой Сэнди-Крейгс торчат две скалы, чьи верхушки прилив не покрывает, но омывает с каждой волной. Ближайшая при низкой воде не отделена от основной массы, но соединяется с ней узким перешейком несколько футов длиной, который захлестывают первые же волны прилива, поскольку он находится на самом пути прибывающей воды. В девяноста — ста футах за этой скалой, через глубокий канал, есть внешний риф, в любое время представляющий собой остров. При низкой воде оттуда открывается лучший вид на множество скал Скейрс. Они поднимаются со всех сторон — гранит, как будто пожелтевший от волн на участке между линиями прилива и отлива; над второй уже не растут черные водоросли. Сей островок так укрыт за высокими скалами, что его не разглядеть из Круден-Бей или Порт-Эрролла; разве что с тропинки, поднимающейся на Уиннифолд. Повезло, что там проходил я, иначе бы попытки несчастных привлечь внимание пропали втуне.
16
Песчаные камни.
Достигнув Сэнди-Крейгс, я поспешил перебраться через них и скоро увидел ту отдельную скалу. К счастью, вода стояла низко. Прилив только-только разгонялся, волны начали быстрый бег между скал. Когда я поднялся на предпоследний валун, оказался ярдах в тридцати [17] и отчетливо разглядел двух женщин. Одна — коренастая и пожилая, вторая — молодая, высокая и необыкновенно красивая. Пожилая пребывала едва ли не в паническом состоянии, но молодая не выказывала испуга, хотя и смертельно побелела, — и по тому, как она тревожно озиралась, я видел, сколь далека она от спокойствия. На миг создался любопытный эффект, когда ее бледное лицо, обрамленное темными волосами, выделилось на фоне пены, взбивавшейся у дальних скал. Казалось, ее голова увенчана белыми цветами. Времени было в обрез, и я сбросил пальто с туфлями и приготовился к заплыву.
17
1 ярд ? 0,9 м.
Перед этим я их окликнул:
— Что случилось с вашей лодкой?
В ответ раздался чистый молодой голос с явным американским акцентом:
— Ее унесло. Она пропала за скалами у мыса.
Миг я думал, что проще было бы найти ее, но один только взгляд на даль и состояние моря развеял все надежды. Волны поднимались так быстро, что уже лизали гребень скал. Женщин окатывало чуть ли не каждой волной. Без дальнейших отлагательств я прыгнул в море и поплыл. Девушка помогла взобраться на риф, и я встал рядом с ними: старушка крепко вцепилась в меня, а я держал девушку, пока волны омывали наши ноги. Несколько мгновений я оценивал положение, а затем спросил, умеют ли они плавать. Ответ был отрицательный.