Тайна "Сиракузского кодекса"

Нисбет Джим

Студию Джон Пленти переделал из старого гаража на Портреро-хилл, пристроив в задней трети его чердачок вроде антресолей.

Иногда он разрешал загнать машину прямо внутрь. Но его «форд-эксплорер» с приводом 4x4, размером с мою квартиру, обычно захапывал себе все место для парковки. Иной раз по ночам, подвыпив, Джон включал фары «эксплорера», направляя их на портрет очередной светской бродяжки, над которым работал. Он сидел в водительском кресле, подхлестывая свое художественное восприятие квартой виски и рок-н-роллом, включенным на полную мощность. Час или два он сидел, играя в гляделки со своей работой сквозь

ветровое стекло, и ненавидел себя.

Джон писал светские портреты, и писал хорошо. Он запрашивал высокую цену, каждый раз немного повышая ее по сравнению с прошлым, и завел привычку ворчать, как мала эта компенсация за портреты, которые обходятся ему дороже, чем владельцу. И Дориан Грей помог миловидной модели отказаться спать с Джоном, чтобы темная сторона его артистической натуры не отразилась на портрете, на котором модель представала тогда похожей на покойницу, от которой на полном серьезе шарахались зрители.

Танатос, смерть как философская идея, смерть как образ жизни, живая смерть, становилась темой портрета, а модель — последней метафорой, каркасом для идеи. Талант Джона особенно ярко разгорался от этой неудовлетворенности, которую многие назвали бы яростью, и эти портреты расхваливали те, кто способен был оценить, чего он в них достиг. Большинство клиентов, разумеется, просто бесились, хотя и остались без рогов. Иной раз кто-нибудь приобретал полотно, только чтобы иметь право его уничтожить. Это раздувало шумиху, и цены на работы Джона взлетали вверх.

Беда была в том, что перед Джоном, представлявшим, казалось, само воплощение гения — пусть второстепенного — Ренессанса, продававшегося то папе, то Медичи, эти женщины устоять не могли. Пусть второстепенный, он так близок, как большинству из них и не снилось, к некой стихийной силе, к подлинному творческому стимулу. Многие из них сознавали это, и действовали единственным способом, каким умели: они с ним спали. Точные, подробные, нежные, полные изысканной тонкости портреты тех, кто уступил ему, и сводили Джона с ума. Алкоголь, поглощавшийся в огромных количествах, добавлял масла в огонь.

Были и некоторые психологические факторы. Например, его отец сделал карьеру в морской пехоте и презирал сына, ставшего художником. Джон, чувствительный мальчик, все детские годы слушал, как отец пилит мать за то, что та защищала, и тем более развивала, яркий талант их единственного сына. Когда добродушный местный портретист, случайно оказавшийся гомосексуалистом, взял Джона к себе под крыло, давая ему уроки и материалы, бесплатно или за особую цену, трещина в семейной жизни внезапно превратилась в раскол. Отец Джона, серьезно и неподдельно стыдившийся компании, с которой водился Джон, пришел к странной, но навязчивой идее, что мальчик, которого он растил как своего, не мог быть — и в действительности не был — его плотью и кровью.

Простейшим побочным эффектом всего этого стало стремление Джона посредством сурового и редко нарушаемого режима остаться в свои пятьдесят три года в такой же форме, в какой его отец был в двадцать, когда выпрыгивал с плавучего танка на остров Иво Джима, неся на себе пятьдесят пять фунтов выкладки. Впрочем, возраст и выпивка брали свое.

Клиентам Джона ни к чему была картина без рамы. Поэтому рама Кестрела входила в цену покупки. «Портрет. Джон Пленти» гласили выставочные этикетки, а ниже и мельче шло: «с лакировкой,

рамой, доставкой и размещением». Рамы бывали и простого багета, и со сложной резьбой; цены, которые запрашивали Джон или его агенты, основывались на моей оценке и эстетическом вкусе Джона. Нас обоих это устраивало. Прежде всего, если им не приходило в голову явиться в мастерскую и проинспектировать все в натуре, я мог не иметь дела с клиентами Джона, которые в большинстве своем были утомительны, избалованны и однообразны. Мне эти черты представлялись нежелательными, а вот Джону нравилось с ними спорить и даже издеваться над ними. Мне не было дела до его хищных забав, а мое скромное финансовое положение не касалось его. Уже много лет, в промежутках между щедрыми чеками и бутылками изысканных вин, мы оставались в каком-то смысле друзьями.

Когда я пришел стучаться в проржавевший фасад студии Джона, давно стемнело, и он был уже изрядно пьян.

Он приветствовал меня невнятным ворчанием и явственным запашком ружейного пороха. Закрывая дверь, Джон махнул мне на пару стульев в углу студии, а сам отправился за стаканом и льдом. Между стульями на низком столике, рядом с ополовиненной бутылкой «Джемисон», лежала коробка патронов и длинноствольный автоматический пистолет 25-го калибра. Вокруг на столе и под ним валялись гильзы. Одна залетела даже в стакан с виски и тускло поблескивала под кубиками льда.

На дальнем конце студии подвешенная к потолку лампочка бросала направленный луч на портрет без рамы, висящий на высоте человеческого роста на стене. Я подошел посмотреть. Картина располагалась в добрых пятидесяти футах от стула, с которого стрелял в нее Джон. Если он поставил себе целью обвести пунктиром пробоин милое нарисованное личико, то работа была выполнена на треть и выполнена неплохо. На портрете была Рени Ноулс.

— Лед, — глухо сказал Джон. — Стакан.

Он был сильно пьян.

— Спасибо.

Я вернулся к столу и Джон подал мне выпивку. В стакане лежали два кубика льда, остальное — виски. Крепкий коктейль.

Он наполнил свой стакан, после чего бутылка опустела на три четверти, и упал на стул.

— В ближайшее время больше не получишь.

Немного виски выплеснулось из стакана на его свободную итальянскую рубаху и осталось незамеченным.

— Если мы не выберемся за новой.

— Я за рулем, — бодро сообщил я и уселся на стул.

Джон сделал длинный глоток, поставил стакан на стол и поднял пистолет. Не сказав ни слова, навел его на мишень и спустил курок. Раздался щелчок, по выстрела не было.

— Дрянь!

— Терпеть не могу, когда такое случается, — из вежливости поддержал я.

— Я как раз перезаряжал, — пояснил он, выщелкивая пустую обойму, — когда меня грубо прервали.

Он пальцем выталкивал патроны из пенопластовых гнезд и забивал в обойму.

— Что, заряженных нет? — равнодушно спросил я.

— Увы.

— Но ты бы мог их достать.

— Дэнни, — устало проговорил Джон, — достать можно все что угодно. Неужели ты до сих пор не замечал?

— Нет, — задумчиво отозвался я, — не замечал.

Он ладонью забил обойму на место, загнал патрон в ствол и послал пулю. Со шлакоблочной стены за портретом осыпалось немного пыли. Пустая гильза звякнула о бетонный пол.

— У тебя двадцать пятый? — спросил я. — Для стрельбы по мишеням?