Тайна Золотой долины. Четверо из России
Шрифт:
Ох, и мчались же мы! Я до того озверел, что лошади боялись меня еще больше, чем Камелькранца. Когда вернулись в имение, Отто поторопился поскорее увести лошадей в конюшню, чтобы управляющий не заметил, до чего я довел их.
Взяв пробу на кровь у меня, Димки, Юзефа и еще нескольких поляков, разглядывая пробирки, доктор улыбнулся:
— Удивительное дело! Ты — русский, он — поляк, а кровь у вас одной группы.
Действительно, только у меня да у Юзефа кровь была такая же, как у Левки. Но сколько я ни просил перелить мою кровь,
— Ты слаб, — твердил он и смотрел на могучие плечи Юзефа: — А этому богатырю ничего не сделается.
Юзеф, улыбаясь, подставил руку под шприц.
— Ну вот, — проговорил я, когда доктор сделал операцию и Левка снова открыл глаза, — теперь мы с вами братья, дядя Юзеф, братья по крови.
— И не только теперь, — подхватил Заремба. — Мы давно стали родными. Что бы ни делали наши короли и русские цари, поляки и русские всегда были братьями.
ФОГЕЛЬ ОТКРЫВАЕТ КАРТЫ
Нетрудно надувать людей, которые только и думают, что о деньгах.
Уже начинало темнеть, а мы с Димкой все сидели на соломе около нашего товарища. Левке было плохо: он то терял сознание, то открывал глаза и смотрел неподвижно вверх. Вдруг приподнялся, сел и горячо сказал:
— Все равно, Васька, ползать перед ними не надо!
Я поспешил с ним согласиться, чтобы успокоить, но он снова начал с кем-то спорить.
— Разговаривает с Паппенгеймом, — прошептал Димка.
У Левки начинался бред. Даже на ощупь можно было почувствовать, что лоб его горит. Я испугался и принялся изо всех сил стучать в дверь амбара. Дверь открылась, и Камелькранц, трясясь от злобы, спросил:
— Зачем стучишь?
Я объяснил, в чем дело, сказал, что нужно доктора.
— Не умрет! — проворчал сквозь зубы горбун и хотел втолкнуть меня обратно в амбар. Но я вывернулся, выскочил во двор и крикнул полякам:
— Товарищи, помогите! Левка умирает…
В бараке поднялся шум. Пленные бешено стучали в двери и грозили высадить их, если им не откроют.
Из хозяйского дома вышли Паппенгейм и Рудольф. Узнав, в чем дело, офицер неожиданно приказал Камелькранцу послать за доктором.
— Натворил дел, а теперь испугался, — подумал я.
Но увы, слова — еще не дела. Милосердия Рудольфа хватило только на минуту. Все во дворе успокоились, а Фогелю только того и надо было. Камелькранц исчез со двора, а я его ждал, ждал, ждал…
Димка встретил меня тревожным шепотом:
— Васька, он, наверно, умрет…
Левка не стонал и не метался, но пылал, как раскаленная печка.
— Левка, ты спишь? — спросил я, прикладывая руку к пылающему лбу.
Левка не ответил, но по его дыханию я чувствовал, что бедняга не спит. Когда, наконец, рассвело, и Камелькранц открыл двери, я не узнал Левку: он лежал белый, точно не живой, и
— Пить! — произнесли чуть слышно запекшиеся губы.
Бедный Левка! Только тут я понял, какая огромная сила таится в его маленьком теле. Жажда мучила нашего товарища всю ночь, а он ни словом, ни стоном не выдал себя, так как знал, что помочь мы ему все равно не сумеем.
Я напоил Левку и, смочив свою рубашку, отер ему влажной полой лицо.
— Нужно бежать, Васька, — шептал Левка.
Можно было подумать, что у него все еще продолжается бред, но больной смотрел на меня большими ясными глазами и ждал ответа.
— Хорошо, Лева. Потерпи еще день.
Я сказал это просто так, не думая, чтобы успокоить раненого, но, сказав, обрадовался, увидев, какое действие произвели мои слова на Левку. Он весь встрепенулся, и на лице его просияла милая плутовская улыбка прежнего Федора Большое Ухо. Я почувствовал, что уже не в праве отказаться от своего обещания. Изменить ему теперь — значит, убить Левку.
Весь день я мучительно размышлял над тем, как организовать побег. Димка, видимо, тоже жил этой мыслью: когда нам удавалось во время работы быть вместе, он неизменно заговаривал о бегстве.
— Ничего, Димка, — успокаивал я его. — Что-нибудь придумаем.
— А что? — спокойно посматривал он на меня, и мне все время казалось, что мой друг втайне надо мной посмеивается: «Болтаешь, мол, ты, Молокоед, хорохоришься, а что толку?»
Если бы не Паппенгейм и не страшная собака Рудольфа! Эти два пса стояли у нас на дороге и ломали все мои планы.
Во время обеденного перерыва нам удалось улизнуть в лесок на краю поля. Мы нашли небольшую полянку недалеко от дороги, улеглись на мягкой траве.
— Знаешь, что я думаю, Молокоед?
Димка и теперь, как мы оставались одни, все еще называл меня Молокоедом.
— Пока существует эта собака, нам отсюда не уйти…
— И что ты предлагаешь? — спросил я.
Он ответил так, как я и ожидал:
— Надо ее уничтожить…
Легко сказать! Собака представлялась мне каким-то злым, но разумным существом. Я даже боялся посмотреть ей в глаза, чтобы она не угадала мои мысли.
— Нужно достать иголку и спрятать ее в хлеб, — предложил Димка. — Пес проглотит и — конец!
Не успел я ответить, как в кустах послышался шорох, и на поляну выскочила овчарка. Увидя нас, она остановилась, оглянулась.
Появился Рудольф.
— Вот вы где! — обрадованно воскликнул он, — без собаки вас не найдешь!
Бросившись в траву, Фогель улегся рядом:
— Ну, друзья, — весело начал он, окинув нас своими мечтательными глазами, — выпроводил я вашего мучителя. Обиделся старик на всю жизнь! Нет, вы подумайте, что он мыслил: решил принудить вас силой подписать какие-то дерьмовые бумаги. Я посмеялся над ним и — все. Кому теперь нужны его бумаги? А он мучает из-за них таких славных ребятишек.