Театр тающих теней. Под знаком волка
Шрифт:
Сознание Герцогини вернулось в старое время. И там застряло. Герцог и Карлица, унаследовавшая от своей патронессы положение Первой Дамы, силятся при дворе это скрывать.
Формально Первая Дама всё еще Герцогиня. Как стала ею с момента королевской свадьбы пятнадцатилетней Марианны с королем Филиппом IV, так все тридцать лет и числится. Но все ее обязанности и всю власть «ее мартышке» давно пришлось забрать в свои руки.
Странности у Герцогини стали проявляться много лет назад. В ранние годы Карлица не знала, что бывает иначе. Списывала все на тяжелый характер своей
Двор все странности списывал на виртуозное умение Герцогини плести интриги. Ссорить. Мирить. Сводить. Разводить. Создавать и рушить коалиции. Хитросплетать заговоры. И быть всегда и для всех выше любых объяснений. А тогда и странности не странности, а часть интриг.
Герцог — в молодости высокий, статный и не лишенный привлекательности мужчина, особенно на фоне Габсбургов с их баклажанными лицами и тяжелыми, выдвинутыми вперед челюстями — и теперь в старости смотрится достойно.
Подкрученные усы. Роскошный плащ. И седина под его дорогой шляпой с чуть старомодными, но все же диковинными павлиньими перьями смотрится чистым серебром.
Герцогиня стала похожа на мешок с лошадиным дерьмом в конце базарного дня на дальнем рынке. На месте некогда надменной красавицы в какой-то не отмеченный в календаре день возникла беззубая старуха с жесткими черными и седыми волосками на подбородке и над верхней губой, и седина ее походит на подернутую снегом грязь или пепел.
Но Герцог, как и много лет назад, трясется над ней и пылинки с нее сдувает.
— Carino, carino! Душенька! Душенька!
— Я когда младшего Герцога родила, мой муж упал в обморок.
Герцогиню с большим трудом доводят до личных герцогских покоев и, выдохнув, закрывают за собою дверь.
Отвернувшись в сторону от старой дамы, Карлица крестится и вполголоса обсуждает случившееся с Герцогом:
— Никто, хвала господу, в королевских покоях кроме Пабло ее не видел!
Но от Герцогини не укрыться.
— Что вы там шепчетесь?! Ты без меня не говори! Ты при мне говори! Чтобы все слышали! А то наговорите на меня такого, как только язык поворачивается обо мне такое говорить…
Камеристка уже несет капли и притирки, да только они Герцогине давно не помогают — menos que a un muerto — мертвому припарка! Сейчас опять начнется про «ту сволочь, что на меня такое наговорила! Век этой сволочи в подвалах Святой Инквизиции гнить».
В детстве Карлица верила, что «какая-то сволочь» что-то страшное наговорила на ее обожаемую Герцогиню. И даже испытывала злорадство, когда слышала, что кого-то из «сволочей», недругов Герцогини, отправили в те самые подвалы.
Рыдала в ее детстве Герцогиня и от несправедливых обид Герцога. И она, мартышка, страшно его боялась, считая чудовищем, способным обидеть жену. Пока однажды, к собственному ужасу, не поняла — ее обожаемую Герцогиню никто не обижал. Кроме собственного разума.
Поняла, когда все гадости, которые всю жизнь Герцогиня твердила про мужа, про камеристок, про каких-то
— Без меня не говори! Всё при мне! Чтобы я знала, что ты врешь! Про мать такое сказать! Я хотела бы, чтобы слушал отец!
Кто отец? Кто мать? Кто младший герцог?
— Говорить только при Герцоге требую, чтобы он сам услышал! А то он думает — ты золотце! А вот оно как! Такое сказать!
Только что Герцог был во всех грехах смертных виноват, как все перевернулось, и уже Герцогиня слово в слово выдает те же самые обвинения против нее — «своей мартышки». В какой-то миг супруг и Карлица в сознании Герцогини поменялись местами.
— Бог, он всё видит! Он тебя покарает. Только при мне говори с ним! Это же надо до такого додуматься! Мать до такого довести.
В первый раз, когда она все поняла, Карлице стало страшно. Бездна безумия стояла перед ней седая, ревущая, насылающая проклятия. После таких слов Герцогини Карлица от обиды и несправедливости плакала с сухими глазами. Слез не было, но спазмы душили, и всё ее тщедушное тельце сотрясалось от рыданий.
Обида на несправедливые укоры Герцогини. Обида на весь белый свет, в котором существует безумие. Обида на господа, который допустил, чтобы это случилось именно с ее обожаемой Герцогиней. С Первой Дамой. С той, которая подарила ей эту жизнь при дворе. Жизнь, за которую Карлица держалась зубами.
Молоденькие камеристки выдерживали приступы безумия своей хозяйки безропотно. И отстраненно. Они не помнили ее другой. Родились на свет уже после того, как пик величия Герцогини был пройден. Старуха и старуха, даром что безумная. Жизнь при герцогах сытная, во дворце удобно, Герцог и деньгами не обидит, на приданое собрать можно — чего же жаловаться на какое-то там безумие хозяйки, можно и потерпеть.
Но у Карлицы принимать всё спокойно и бесчувственно не получается.
Ее обожаемая Герцогиня, Первая Дама двора, всегда умевшая этот двор подчинить своим желаниям, стала безумной. Как та Безумная Хуана, историю которой Карлица в детстве слышала, забравшись под диван в спальне юной инфанты Марии Терезии.
Мария Терезия давно уже жена французского короля Людовика XIV. Своего двоюродного брата. Ее отец, бывший король Филипп IV и мать ее мужа Анна Австрийская, — родные брат и сестра. Как сестра им и покойная мать нынешней Королевы-Регентши старшая Мария Анна. Но прародительница у них всех была общая — та самая Хуана Безумная, которая никак не могла предать тело мужа земле и то и дело выкапывала гроб из могилы, дабы посмотреть на любимого.
Безумие своей обожаемой Герцогини Карлица принять не может. Но быстро понимает, что спорить с Герцогиней бесполезно. Бесполезно доказывать, что король теперь уже не Филипп, которого та помнит, что Марианна давно не девочка, не невеста инфанта Балтасара Карлоса, а Королева-Регентша и при дворе она теперь главная. Спорить — только огонь безумия Герцогини раздувать. Лучше соглашаться. И незаметно переводить разговор в другое, безопасное русло. Как сегодня.