Театральная история

Соломонов Артур

Отец Никодим остановился, чтобы всем стал ясен смысл последнего произнесенного им слова. Чтобы собравшиеся ощутили, какое богатство и сила заключены в этом “сейчас”. Он только выходил на старт, еще тщеславясь, еще наслаждаясь производимым впечатлением. Но знал, что наступит момент, когда он забудет и о впечатлении, и о камере Ипполита Карловича.

— Мы видим скрещенные руки, бездыханную грудь и глаза, закрытые словно навечно. Но сейчас, прямо сейчас, в это мгновение, которое для Александра стало вечностью, он предстоит перед живым Богом!

Снова пауза. Благоговейная тишина, которая установилась в церкви, настроила его душу на еще более

возвышенный лад. Священник видел, как преобразились лица, как потянулись люди к его словам, ища в них веры. Отец Никодим подумал: “это ведь только слова-легионеры. А скоро в бой пойдут слова-генералы”.

— Сейчас для всех, кто собрался у гроба, начинается великое испытание — испытание смертью ближнего. Его смерть может отозваться в наших душах глухим и безысходным отчаянием, она может покол нашу веру, она может на долгие годы лишить нас радости. Но для того мы и собрались здесь, чтобы уверить друг друга, что смерть не конец, а дверь, распахивающаяся в вечность. Дверь, за которой ждет нас, каждого из нас — наш Бог. Да, мы собрались чтобы скорбеть, но скорбеть — ликуя! Да, мы плачем о разлуке, но слезы наши полны надежды на встречу. Ибо разлука наша — не вечна. Да, мы будем скорбеть и плакать, но не забудем ни на мгновение о том, что Христос, Бог наш, победил смерть. И я знаю, что, помня об этом, всем сердцем помня об этом, мы сможем без сомнения, без тайного гнева произнести слова молитвы: “Блажен путь, в который ты идешь сегодня, душа, ибо уготовано тебе место упокоения”.

Отец Никодим словно вспомнил что-то, давно и тяжело его тревожившее.

— Я часто думаю о той страшной ночи, когда наш Бог уже умер, но еще не воскрес. Вдумайтесь, вчувствуйтесь в то, что происходило более двух тысяч лет назад с теми, кто окружал умершего Христа. И вы, знающие, что Бог воскрес, поймете, сколь светла ваша скорбь. Сколько в ней надежды. А тогда с креста снимали исстрадавшееся, бездыханное тело Христово — кто мог предположить наверняка, что этот крест станет символом торжества над смертью! Представьте — к ногам Богородицы падает тело ее Сына, с запекшейся кровью, с пробитыми руками и ногами, с лицом, застывшим в выражении бесконечного страдания. Все, кто были подле креста, на котором в страшных муках умирал Иисус, слышали его крик — “Бог мой, Бог мой, зачем ты меня оставил!” Разве не зародилось в них сомнение: кто кричит так, сам не может быть Богом!

И я часто, может быть, непозволительно часто думаю о той ночи, когда еще не подтвердилась вера тех, чьи иконы сейчас находятся в нашем храме и во всех храмах по всей земле. Там были Богородица, апостол Иоанн, жены-мироносицы, и тайные ученики Христа — Иосиф и Никодим. Ведь апостолы, кроме Иоанна, побоялись быть рядом с Христом в час его пытки и смерти. Мы празднуем Пасху больше двух тысяч лет, а они, могли они это представить?

Отец Никодим так взволновался, что почувствовал, как перехватывает дыхание. Остановился. Оглядел толпу. Посмотрел в глаза каждому.

— Вот что от нас сейчас требует Бог: смотреть на мертвое тело и не верить своим глазам. Что же поможет нам поверить в истинность совершающейся сейчас встречи усопшего с Богом? Нам поможет великий дар Господа. Дар воображения! Мы взглянем на это опустевшее тело, на сомкнутые веки, на бледный лик и воскликнем — это ложь! А правда — то, что свершается сейчас между тобой, Александр, и вечным Богом. То, что мы видим — обман! То, что невидимо — истина!

Слово “истина” отец Никодим произнес так широко и властно, и так убедителен был, когда требовал “не верить глазам своим”, что стоявшие вокруг гроба люди в это мгновение поверили,

что лежащее перед ними тело не вполне реально. Его голос стал торжествующим:

— Братья и сестры, помните во все дни, помните, что побеждена смерть! Смерть, где твое жало? Ад, где твоя победа?

Усы Сильвестра восхищены.

Долька лимона трепещет во рту Ипполита Карловича.

Иосиф трепещет в такт дольке.

Господин Ганель стоит прямо, как тростник, ветром не колеблемый. Он никогда не был чувствителен к речам о Боге и бессмертии. На короткое время его развлекли совпадения имен — Александр во гробе, тайных учеников Иисуса, оказывается, звали Иосиф и Никодим. Но что бы это значило? Господин Ганель не знал, и, в общем-то, знать не хотел.

Александр уже успел оправиться от того, что покойник — его тезка, и слушал отца Никодима, затаив дыхание, чувствуя, как откликается его душа на каждое слово. Ведь такие слова сегодня можно услышать лишь в этом пространстве, под иконами, при свечах, при наглухо закрытых от суетливого мира дверях. И вдруг он отчетливо вспомнил, что слышал почти то же самое и совсем не в церкви. Это были слова Сильвестра, когда он “изгонял Ганеля из Ганеля”. Тогда режиссер рассказывал историю про безответно влюбленного горбуна. Александр вспомнил слова Сильвестра: “Я говорю о презрении к реальности.

Я говорю об абсолютной, полной власти воображения. Мы, как герой одной великой пьесы, должны сказать: “Вдохновение выводит меня за пределы здравого смысла”. Потому что только там, за его пределами, начинается искусство”. Это воспоминание мелькнуло быстро, но не погасло, как это часто бывало с мимолетными воспоминаниями Александра. Оно настойчиво требовало внимания. Пути двоились. Мысли путались. Александр был растерян, он не знал, что ему думать. А потому решил слушать, слушать, слушать.

Сильвестр Андреев не был изумлен — он хорошо понимал, в чем их сходство с отцом Никодимом, и в чем различие. Сейчас, глядя на священника и восхищаясь им, он сформулировал различие так: “Для отца Никодима игра — это путь к истине, а для меня игра — это истина. Вот и разница. Но какой артист! Как от моих актеров добиться такой же подлинности? В каждом слове и жесте? Не впервые же он обо всем этом говорит и думает? А кажется, что слова льются, как будто их рождает не память рабская, но сердце… А как он держит равновесие между свободой и точностью, между дисциплиной и вдохновением! Дар! Причем Божий”, — с восторгом думал Андреев, глядя на священника. Таким коршуньим взглядом, в котором смешивались зависть, ревность и восторг, он смотрел только несколько раз в жизни — на великого итальянского актера Ферручио Салери, на француза Марселя Марсо, и вот сейчас, в храме Николы мученика, на отца Никодима.

Тот закрыл глаза и молчал. Все замерли в ожидании новых слов. А отец Никодим стоял с предельно напряженным лицом, словно добывал слова на такой глубине, куда простому смертному не добраться. Сильвестр подумал: “Ни в коем случае я не прерву этот спектакль… Акция отменяется навсегда…”

Ипполит Карлович, который становился все пьянее и все религиознее, пользовался всеми привилегиями подсматривающего — то приближал, то отдалял лицо отца Никодима. На огромном экране лик священника то разрастался до немыслимых размеров (и тогда Ипполиту Карловичу казалось, что и слова отца Никодима становятся больше и мощнее), то сжимался до грецкого ореха (тогда недоолигарху становилось полегче, серьезность проповеди отступала, и он наливал себе новую порцию коньяка).