Театральная история
Шрифт:
Ипполит Карлович сдавил в зубах новенькую лимонную дольку.
— Я с печалью думаю, — продолжал отец Никодим, — почему погибает тот, кого так одарил Господь? Но с еще большей печалью я думаю: почему человек такого дара погибает от руки того, кто не достоин даже омыть его ноги?
Ипполит Карлович выплюнул на пол лимонную кожуру.
— Омыть ноги, значит. Недостоин. Как говорят мои друзья-украинцы. “Цо
Отец Никодим остро почувствовал, что его жизнь теперь разделена непроходимой границей: до этих слов и после
.
Он оглядел толпу, которая начала шептать, вскрикивать, качать головами.. “Нецерковное настроение у прихожан… — подумал отец Никодим. — Но как хорошо!”
Ипполит Карлович приблизил лицо священника. Стал наблюдать, как пробегают по нему — бесстрашие, страх, растерянность, уверенность, восторг, ужас.
— Так вот же. Православный-то театр. Вот о чем он мне тогда толковал.
И предъявил. На славу предъявил.
— Я говорю это сейчас, — голос отца Никодима срывался, — потому что несу ответственность за свое духовное чадо. Я не излечил его, поскольку сам был болен, болен и ныне. А значит, есть и моя вина в смерти того, кто сейчас лежит перед нами.
Ипполит Карлович прошептал сквозь зубы:
— Вот за это. Уважаю.
Наташа и Александр переглянулись, и одновременно у них возникла
мысль — уйти из церкви. У дверей их застал крик отца Никодима:
— Он смотрит сейчас на нас! Он нас видит! И я прошу — покайтесь! Ипполит Карлович! Покайтесь! Милосердие Господа безгранично! Без! Гранично!
В толпе послышался шепот — не помешался ли батюшка? Как это Ипполит Карлович на нас смотрит? И так же, как скорбь только что сменило смятение, ему на смену пришел ропот. Возмущена была вся труппа — артисты, гримеры, осветители, рабочие сцены. Возмущение артисток, которые после вручения сорока семи роз побывали в особняке Ипполита Карловича, слагалось из непростых чувств. Здесь были и озлобление, и — местами приятные — воспоминания, и стыд, и разбитые надежды. В числе этих сложно возмущенных артисток была и Наташа, которой, ко всему прочему, совсем не нравилось слышать из уст отца Никодима имя покровителя театра. Тем более в присутствии Саши.
Иосиф вдруг стал как-то болезненно энергичен, будто его внезапно включили. Он прокрался к господину Ганелю и сказал: “Ну, каково, а? Какой батюшка? Рыцарь! Рыцарь-батюшка!” Карлик тихо ответил: “Я чувствовал… Но не думал, что окажусь прав…”
Балабанов громко завопил “А-на-фе-мааа!”
Дьячок Фома прошептал: “Господи, спаси меня, грешного, из этого ада.
— Позор толстосуму! — крикнул Иосиф и испугался.
Отец Никодим обвел торжествующим взглядом паству и понял, что пора бежать.
— Андреева защитит его талант, его мировая известность. Я же теперь беззащитен.
Сказал и понял — это ведь правда. “Господи, что же я натворил? Что же я натворил?” — забилось, затрепетало в его голове.
Тем временем к нему уже быстрым шагом приближался господин Ганель.
— Вам сейчас лучше всего поехать ко мне. Причем немедленно.
— Правильно, правильно! — страстно зашептал священник. — Только
к вам!
— Вы все здесь… все закончили?
— Я главное закончил, главное! Теперь без меня! Фома! Фома!
Насмерть напуганный Фома мелкими шажками подбежал к отцу Никодиму.
— Дослужи за меня.
— Отец Никодим, зачем же вы? — восклицал Фома. — Что же с вами будет?
— Правда воссияла! Вот что главное! — воскликнул отец Никодим и с тоской почувствовал, что все меньше верит сам себе. Там, на амвоне, он был герой, он был трагик, он был правдооткрыватель. А сейчас? Запуганный человечек, ищущий щель, чтобы спрятаться.
— Фома! — зашептал он дьячку. — Поезжай с ними на кладбище. А я удалюсь. А попросту говоря, убегу.
— Ну, я же, я… — забормотал Фома. — Я же никогда сам…
— Начинай путь свой! — вдруг снова воодушевился отец Никодим. — Ступай, милый, ступай, кроткий! Неси слово Христово! И спасай брата своего. Дай ему уйти от врага.
Господин Ганель потянул священника за рукав. Отец Никодим перекрестил Фому, хотел сказать что-то очень возвышенное, но услышал шепот карлика:
— Драпаем, батюшка, драпаем!
Возникшая суета помогла карлику хотя бы временно не думать о смерти Сергея.
— Вы не упадете в рясе? — спросил карлик.
Эта шутка была лишней. Господин Ганель, хоть и чувствовал почти
нежность к совершившему геройский поступок священнику, все равно чуть-чуть, да наслаждался его униженным положением. Еще сильна была память о том, как отец Никодим уничтожал их общее дело. Священник это понимал, а потому сказал кротко:
— Не упаду.
Сильвестр с изумлением наблюдал, как господин Ганель уводит отца Никодима. Да, вот теперь батюшка заслужил аплодисменты! Вот что значит атакующий театр! Может, и правда взять его в новую труппу? Но, наблюдая, как властно господин Ганель тащит священника к выходу, как растерянно тот озирается по сторонам, он понял, что разыскать одаренного батюшку в ближайшее время ему не удастся. “Значит, — подумал Сильвестр, — он начнет одинокое театральное служение. Примет театральную схиму. Станет, прости Господи, священником-перформером”.