Театральная история

Соломонов Артур

— Я скажу, — повторил каменным голосом Сильвестр, и отец Никодим почувствовал, что если не уступит, режиссер как-то страшно его опозорит.

На лице батюшки было написано: “Повинуюсь силе, и то лишь из уважения к усопшему”. Уступая место Андрееву, священник вдруг заметил плохо загримированную рану на лице Сергея. Сильвестр встал туда, где только что пребывал батюшка. Оглядел собравшихся — все были под глубоким впечатлением от слов отца Никодима. Качество наступившей тишины режиссер оценил сразу.

—

Я понимаю ваше волнение. Речь прекрасная. Жесты, интонации — безупречны. Но я не прощаю того, кто сейчас так искренне, так нежно оплакивал Сергея. Более того — мне есть в чем его обвинить.

— Да как вы смеете! — воскликнул дьячок Фома. Он был возмущен тем, что отец Никодим позволил говорить мирянину. И теперь этот допущенный до амвона режиссер позорит священника в доме Божьем.

Сильвестр не обратил никакого внимания на дьяконов крик.

Вдруг из самой людской гущи взревел Балабанов:

— Я! Я! — Он обратился к Сильвестру голосом, не ведающим возражений. — Я должен выступить! Я написал стих! О люди! Крокодилы! Дайте волю моему стиху!

И Балабанов стал прорываться сквозь толпу. Казалось, что колоссальных размеров артист прорубает себе дорогу сквозь человеческую чащу. Он размахивал руками-саблями. Бешено вращал глазами. Еле сдерживал ругательства. От него несло алкоголем. Режиссер метнул в него грозный взгляд. Но это не произвело на артиста никакого впечатления. Смерть Преображенского, “заявление об уходе” Сильвестра и триста грамм на гражданской панихиде сделали свое дело: Балабанов потерял страх. Мощным голосом артист возгласил:

— Стих короткий… А я длинный… Для контраста говорю. Нас учили — контрастируй — и зритель твой… Высокое-низкое, громкое-тихое, короткое-длинное, я и стих… Я написал его даже не на смерть Сергея… На смерть другого, почти Сергея, да какая же вам разница! — взревел он. — Но стих подходит, подходит, о люди!

Он посмотрел на собравшихся с яростью.

Дьячок Фома подошел к отцу Никодиму, театрально всплеснул руками и закатил глаза, но это не произвело никакого впечатления на батюшку. Он разглядывал рану Сергея и что-то шептал. Дьячок не разобрал, что именно, и с возмущением сказал намеренно громко:

— Актерам в храме не место!

— А ты знаешь, как на старославянском называется сцена? — вдруг тихо спросил его отец Никодим.

— Не знаю, — ответил дьячок и добавил взглядом “и знать не желаю”.

— Она называется “позорище”.

— И очень правильно, — кивнул головой Фома, пристально вглядываясь в отца Никодима. Он понял, что его старший по чину коллега имел в виду нечто совсем иное, но что? “И знать не желаю!” — снова подумал Фома, глядя на Балабановский балаган.

Пьяный артист вынул из кармана затертый листок с полинявшими, написанными от руки, строками. И все поняли: он не врал, стих был сотворен задолго до кончины Преображенского.

Артист стал декламировать, делая в конце каждого четверостишия широкий жест правой рукой:

Обожгла сначала глотку,

Пролетела вниз.

Выпив “самопальной” водки,

Умирал артист.

Он один лежал в гримерной,

Не закончив роль.

Не дождавшись нашей “Скорой”

Умирал “король”.

Что врачи напишут? — “Сердце…”

Или “Был инсульт”.

Кто же скажет: “Водка с перцем

Выключила пульт”.

В небольшом театре нашем,

Не доигран “Лир”.

За столом — актеры-братья:

Поминальный пир.

Балабанов перевел дыхание, утер слезу, и продолжил дрожащим голосом:

Помянут хорошим словом,

Режиссер всплакнет.

Доиграет кто-то новый,

Если не запьет1 .

— Ох! — вздохнул Балабанов, вытер пот со лба и обратился к Сергею. — Прощай, милый мой друг! Я тебе завидовал! Я тебя не любил! Но чтобы вот так, вот так на тебя смотреть — душа моя разрывается! — и закричал: — На мелкие части расколота теперь душа моя! О люди! Порожденья…

И он снова зарыдал — громко, протяжно, с горестными руладами.

Ипполита Карловича позабавили и стих, и сам Балабанов. Недоолигарх мелко, прерывисто посмеивался. Усиленно моргал. Вытер едва заметную слезу ладонью.

— Красавец. Премию ему! Премию! Где он был? Талант! Затирал тебя Сильвестр. А ты славный! Все переменится теперь. Для тебя. Обещаю.

Балабанов вдруг как-то сник, подошел к гробу и погладил Преображенского по волнистым волосам. И тихо отошел в сторону, прошептав кому-то: “Он такой холодный”.

Отец Никодим побледнел. Дьячок возмущенно зашептал в Никодимово ухо:

— Прекратите это кощунство! Отец Никодим!

— Сильвестр Андреевич, — тускло, безучастно обратился к режиссеру отец Никодим. — Вы остановите этот балаган? Или мне придется его прекратить? Вы не у себя дома. Вы в доме Божьем.

— Имейте уважение к усопшему, раз нас не уважаете! — взвизгнул дьячок Фома.

— Вы помните Бродского? — обратился Сильвестр к толпе.