Театральные подмостки
Шрифт:
Зато голос целостной Леры давил на меня всё сильнее и сильнее, не скупясь на выражения. Поначалу я отказывался, ссылаясь на плохое самочувствие и отсутствие моральной мотивации, но Лера и слышать не хотела, не отступалась и сыпала на меня аргументами и проклятиями, упирая на то, что я сломал ей жизнь, сгубил молодость и подорвал психическое здоровье. А посему обязан выполнять все её малейшие капризы и прихоти. Словом, так допекла, что в конце концов я согласился.
Лера привела меня в нашу бывшую спальню, а теперь уже в семейное гнёздышко Шмыганюков. Муженька она предварительно надёжно усыпила, и он, мерно похрапывая, безмятежно спал крепким сном. Сперва я пытался потихоньку
Пришлось всем вместе ехать в больницу, чтобы врачи уши назад присобачили. Не знаю, как получилось, но вместо хирургического корпуса мы оказались в психиатрической лечебнице. Я принял сие безропотно и с кротостью, Шмыганюк, сильно волнуясь, пытался доказать, что он в здравом уме, а вот Лера взбесилась не на шутку. Избила врача и двух крепких санитаров, разворотила полкабинета и уверенно продвигалась к выходу. Прибежали ещё санитары, и, как ни странно, Шмыганюк тоже помогал надевать на Леру смирительную рубашку. При этом он приговаривал: "Потерпи, любимая, всё обойдётся, всё будет хорошо".
Я проснулся сгораемый от стыда и мучимый совестью. Не в силах простить себе, что остался в стороне и не защитил близкого мне человека. Чувствовал себя предателем и ничтожеством и не хотел жить...
Театр уже восстановился. Вместо столиков в зрительном зале опять появились кресла, и от былого банкета и побоища не осталось и следа. Я ходил между рядами и опять думал над странностями и несовершенством мироздания. Нет, ну сами посудите: разве трудно было уведомить меня через каких-нибудь ангелов хотя бы в тех же сновидениях, что так, мол, и так: надо тебе, Ваня, влюбиться в таинственную незнакомку, которая сидит в зале в таком-то ряду, на таком-то месте, и причину растолковать. Дескать, ждёт тебя прекрасная и счастливая жизнь, выгодная женитьба и необыкновенная дочка в награду, а там, может, и сын. Я бы, естественно, сразу... не мешкая, а как же. Нет, надо было восемь лет мучить Синичку, зачем-то заставлять её ходить на спектакли вместо кафе, клубов и увеселительных заведений, насильно принуждать пялиться на никчёмного актёра, который к тому же ещё и женат. Какая-то нелепая, но не такая уж редкая ситуация, я бы даже сказал, обычный сценический шаблон.
И раньше-то было больно узнать, что я потерял Ксению, удивительную и прекрасную, родственную душу. Мысль, что я растоптал её надежды, а может, и искалечил ей жизнь, не давала мне покоя. А каково узнать, что Бог готовил для нас дочку? Эх, то-то и оно. И вот я увидел её, такую необыкновенную и живую. Да... Она никогда не назовёт меня папой... А если и мой улучшенный вариант -- мой Иван не справится, тогда она вообще может родиться от какого-нибудь мерзавца, который и воспитывать-то не будет, а просто-напросто изуродует ей жизнь.
Как же всё зыбко в человеческой жизни! Можно легко пройти мимо своей любимой и запросто потерять своих не родившихся детей. А потом говорим: не суждено.
После сороковин из декораций осталось только белое фортепьяно. Проходя мимо него, я вдруг увидел возле ножки что-то блестящее. Это оказались фианитовые серёжки Леры. Наверное, они упали, когда гриф нёс её голову. Я долго их разглядывал, пытаясь понять скрытый смысл находки, а потом положил в карман -- в надежде передать их своей вдовушке при первом удобном случае. Ну, когда у неё новая голова отрастёт, и уши снова появятся. Конечно, в случае, если она новую голову
Явление 1 5
Ларчик Пандоры
В полном одиночестве пребывал, наверное, дня два. Видимо, мне нужно было хорошенько обдумать пережитое накануне, разложить всё по полочкам. Думы на меня и впрямь давили до помрачения, но я, снедаемый угрызениями совести, отмахивался от них, чувствуя, что уже не способен трезво и объективно мыслить. В конце концов даже немного захандрил. И когда на своём привычном кресле в первом ряду увидел знакомые вензеля -- свою фамилию, немало обрадовался.
И только я чуть забылся, как сразу сквозь дремоту услышал шум вокруг. Я открыл глаза и увидел рядом с собой Ольгу Резунову и Николая Сергеевича. Вокруг сидели актёры нашего театра, и зрители мне многие показались знакомыми. Как ни странно, всё было почти так же, как и в тот раз, когда мы все вместе смотрели мою сценическую свадьбу с Лерой. Ну, когда она мне голову отломила.
Как и тогда, Ольга мило улыбнулась и спросила:
– - Ваня, у тебя программки нет? Не знаешь, какой спектакль?
– - Не иначе премьера, -- подмигнул Николай Сергеевич.
– - Набилось, как сельдей в бочке.
– - Я тоже так думаю, -- с придыханием всхлипнула Ольга.
– - Опять это волнение... Всё никак не привыкну. За себя меньше волнуюсь.
Я с тоской смотрел на бордовый бархат занавеса, и смутное нехорошее предчувствие наползало на меня.
– - Что за спектакль на этот раз?
– - Сам должен знать...
– - сказал Николай Сергеевич.
– - По слухам, идейное что-то... с нравственной подоплёкой...
– - А мне по секрету сказали, непременно про любовь будет, -- брякнула Ольга.
Тут занавес потащило вверх, и перед глазами предстали декорации "Ящика Пандоры" -- кабинет профессора Ламиревского со всем обзаведеньем.
Ольга толкнула меня в бок и разочарованно сказала:
– - Ой, а я знаю этот спектакль. Так себе... "Ларчик Пандоры" называется...
– - Ларчик? Многообещающее название... Лица какие знакомые... И кто постановщик?
– - Да... один какой-то... Ты его не знаешь... Потерпи, на поклон обязательно выйдет.
Спектакль оказался какой-то чересчур тугой для моего понимания -- сплошная смысловая нагрузка, приправленная заумными диалогами. Ещё мудрёнее "Ящика Пандоры". Но, может быть, вы лучше меня разберётесь? Поэтому опишу сей театральный опус подробнее.
Начался спектакль с трогательного разговора профессора Ламиревского с дочерью Юлей. Как и на моих сороковинах, Юля изменилась до неузнаваемости. В нашем "Ящике Пандоры" она ветреная и легкомысленная барышня, на которой природа решила отдохнуть, устав и вымотав нервы на гениальном папаше, а теперь на неё без слёз смотреть невозможно. Потухшая вся такая, сумрачная и неулыбчивая, тихая и пугливая, движения робкие и вялые, словно Юле и жить-то не хочется, будто тянет она тугую лямку жизни через силу и непонятно зачем, а в глазах её, кажется, навеки поселились неизбывная тоска и страх. Она сидела на диване, обхватив себя руками крест-накрест, словно сильно мёрзла, и бессмысленными глазами смотрела на белу стену.