Течению наперекор
Шрифт:
Хотя после моего окончания школы наш директор Г. В. Гасилов убеждал меня стать учителем, его рекомендация осуществилась случайно. В конце августа 49-го года, когда шла напряженная работа в лаборатории Рейхруделя, меня вдруг потянуло заглянуть в свою 635-ю школу, которую я как-то не удосужился посетить после демобилизации. Да и кого я мог там встретить? Ребята почти все погибли на войне, девочки, наверное, обзавелись семьями, старые учителя, должно быть, уже на пенсии. Но вот захотелось вдруг пройтись по коридорам, заглянуть в класс, где столько было когда-то пережито...
Вошел беспрепятственно. В школе пусто и тихо, но сверху из зала доносятся какие-то звуки. Поднимаюсь на четвертый этаж, заглядываю в щелку. Зал полон взрослых. Очевидно, районное
Всколыхнулось все былое, и так захотелось снова в школу! Не гостем, а постоянным ее обитателем. Тут же решил дождаться конца совещания и попросить Анну (так мы ее звали когда-то) дать мне на пробу один класс по совместительству. Дождался, пока она спустилась в директорский кабинет. Зашел. Узнала, обняла, как блудного сына, порадовалась, что жив, долго расспрашивала. На мою просьбу сразу ответила согласием.
И вот 1 сентября, волнуясь, опять иду в школу. Мне поручена математика в 6-м классе «Г». Анна предупредила: класс слабый, много второгодников. Первой встречи с классом не помню. Рассказывают девочки:
— Вошла Анна Константиновна, а с ней какой-то молодой военный — в кителе, галифе и сапогах, только без погон. «Это ваш новый учитель математики, — сказала Анна Константиновна, — прошу любить и жаловать». И ушла. Военный постоял немного молча, опираясь на спинку стула. Потом сказал: «Ну-с, давайте знакомиться». Это «Ну-с» так удивило, что весь класс дружно рассмеялся...
Накануне на основе своего еще не очень давнего ученического опыта, я наметил для себя некоторые нормы отношений с учащимися. «Хотя им по тринадцать лет, — думал я, — они могут испытывать те же чувства благодарности или обиды, иметь такие же понятия о справедливости и несправедливости, то же самолюбие, что и взрослые. Поэтому в нравственном плане следует держать себя с ними, как со взрослыми. Желательно, чтобы между нами установились дружеские, доверительные отношения. Лучше хвалить, чем бранить!..»
Наверное, в реализации этих благих намерений я переусердствовал. Через пару месяцев в классе произошло ЧП, которое я тоже совсем забыл. О нем за чаем рассказала наша неизменная староста класса Света Ситникова. По ее словам, девчонки, пользуясь моей терпимостью, стали вести себя на моих уроках кое-как: переговаривались, хихикали, обменивались записочками. Все это при самом наилучшем отношении ко мне. Мои уроки им нравились, их ждали с нетерпением. Но... дети есть дети! И вот однажды я пришел на урок очень серьезный. Выдержал паузу и сказал им примерно следующее:
— По-видимому, я не гожусь в учителя. Вы меня не уважаете. Это проявляется в вашем поведении на моих уроках. Поэтому я ухожу из школы.
Повернулся, вышел из класса и, действительно, ушел... Пару минут царила мертвая тишина. Потом Светка крикнула: «Девчонки, он же уйдет. Совсем!» После чего она и еще несколько учениц бросились к двери, выбежали на двор школы, догнали меня уже на улице, повисли на мне и стали умолять вернуться, обещая, что теперь все будет по-другому. Я вернулся. С тех пор вопрос о дисциплине на моих уроках раз и навсегда был снят «с повестки дня». Думаю, что на это я и рассчитывал. Учитель непременно должен быть немножко актером. Вместе с тем я понял, что при всей симпатии и даже любви к моим ученикам соблюдать определенную дистанцию между нами необходимо.
Возвращаясь к первому уроку, я, помнится, говорил им, как интересна и красива математика. Как она оттачивает ум и формирует способность к логическому мышлению, последовательному поэтапному анализу ситуации — не только в математических задачах или при научных исследованиях,
Педагогического опыта у меня не было, но я выработал для себя целый ряд конкретных правил. Во-первых, добиваться, чтобы любое мое объяснение или решение кем-либо из учениц задачи у доски было понятно абсолютно всем в классе, не исключая и наименее способных. Для этого я тщательно продумывал все формулировки своих мыслей, ставя себя на место самых слабых учениц. Время от времени прерывал доказательство теоремы или решение задачи и спрашивал, кому что-либо непонятно. И не только спрашивал, но внимательно следил за выражением глаз всех моих сорока подопечных. Это, между прочим, требует от учителя огромного напряжения. Много лет спустя (а я в школе, урывками по совместительству или долговременными периодами, проработал восемнадцать лет) один мой уважаемый и опытный коллега, увидев, что я расстроен после неудачного урока, утешал меня так: «Лев Абрамович, нормально, если в классе одна треть учащихся не слушает и вообще не работает на уроке, вторая треть слушает, но ничего не понимает, и только последняя треть и слушает, и понимает». Это меня категорически не устраивало. Хотя бы на среднем уровне мой предмет должны были знать все без исключения ученицы класса! (Помню, когда я стал работать в школе на полную нагрузку, в одном из параллельных восьмых классов были две ученицы, сестры С., которые по единодушному мнению всех учителей, были абсолютные тупицы. Я вел с ними жестокую борьбу за их интеллектуальные возможности. Дни, когда в их глазах появились осмысленные выражения, а потом одна из них даже подняла руку и правильно ответила на вопрос, заданный классу, были самыми счастливыми за всю мою педагогическую практику). Но вернусь к своим изначальным правилам.
Во-вторых, я приучал моих учениц к правильной самооценке. Контрольные работы предлагались в трех вариантах — на выбор. По первому варианту правильное решение оценивалось в 5 баллов. По второму варианту решение могло принести только 4 балла. По третьему — 3 балла. Нерешенная задача в любом из вариантов означала двойку. При этом я пользовался каждым предлогом, чтобы во время контрольной работы на время выходить из класса. Мне удалось убедить моих учениц, что обман списывания роняет достоинство обеих его участниц. Конечно, поначалу таковое случалось. Это было несложно обнаружить из сопоставления работ. И тогда следовал публичный и безжалостный разбор доказательства сего постыдного факта.
В-третьих, я объяснил им, что некоторые вещи в математике, к примеру, определения, формулировки теорем, алгебраические и тригонометрические формулы (это уже в старших классах) необходимо знать на память, проще говоря — «вызубрить». Ничего не поделаешь, без этого невозможно спокойно обдумывать решение поставленной задачи. Все эти «камни фундамента» я им указывал, заставлял выписывать в отдельную тетрадь (до самого окончания школы) и почти на каждом уроке спрашивал с места. На размышление давалось десять секунд. Оценка не ставилась, но ученица, не сумевшая за отпущенное время «отбарабанить» правильный ответ, получала в журнале едва заметную точку. Три такие точки превращались в отвратительную, жирную двойку. За урок, параллельно с решением основных задач, удавалось «выдернуть» таким образом человек десять-пятнадцать.
Отметку за ответ или решение задачи я ставил с учетом способностей, а следовательно, объективных возможностей ученицы. За нашим застольем Света Борисевич вспомнила, как она однажды обиделась на меня. Я вызвал на первую парту для решения задач одинаковой трудности ее и самую слабую из учениц, Лилю Г. Света решила самостоятельно, а Лиле я помогал наводящими вопросами. Обеим поставил по четверке. Девочки редко оспаривали мои оценки. Но здесь Света не выдержала и запротестовала по поводу различия моих подходов к ней и Лиле. На что я ответил: «Большому кораблю — большое плаванье! Для тебя эта задача была слишком легкой, ты могла ее решить вдвое быстрее». Обида ее испарилась.