Течению наперекор
Шрифт:
Дорогой читатель, здесь уместно тебя предупредить, что в этой книжке я не предполагаю рассказывать подробнее о нашей семейной жизни. Эти подробности далеки от основной темы моего повествования.
Вернусь к делам школьным. В 54-м году я благополучно завершил обучение на заочном отделении физфака МГУ, а мои три класса окончили школу. Перешагнув тридцатилетний рубеж, пора было искать пути реализации моих давно определившихся научных устремлений. Из школы я ушел. До февраля 55-го года проработал в лаборатории академика Обреимова (см. ниже), где заканчивал свой диплом. Затем поступил в НИИ физико-технических и радиоизмерений (ВНИИФТРИ). О некоторых эпизодах, связанных с пребыванием там, расскажу в 10-й главе.
Что же касается Лины, то когда
Чтобы продолжить внешнюю линию ее жизни за протекшие с тех пор сорок три года, скажу только, что сейчас (в 2002 году) она доктор наук, профессор, ученый с мировым именем в кругу специалистов ее профиля...
Хотя времена нашего расставания со школой уже обозначены, я должен вернуться к весьма важному событию, произошедшему в тот год, когда мы оба в ней еще работали. Я имею в виду смерть Сталина в марте 53-го года.
От поклонения этому человеку к пониманию его зловещей сущности и тиранического правления я перешел еще в 46-м году. От членов «общества оптимистов», собравшегося вокруг Гали Петровой, я узнал о репрессиях середины 30-х годов, которые в юности принимал за очистку нашего общества от «врагов народа». А от вернувшихся с войны соучеников — о направлении в концлагеря солдат, освобожденных из немецкого плена. Лина же (и ее мать), несмотря на арест и исчезновение отца, еще долгие годы оставались в числе верующих в благотворный сталинский «гений». Году в 51-м Лина подавала заявление о вступлении в партию и была глубоко огорчена, узнав, что ей как дочери репрессированного отказано в этой чести. Она с обидой повторяла слова «вождя»: «Сын за отца не отвечает!».
Мы уже были дружны и, утешая ее, я осторожно приступил к политическому просвещению моей подруги. Потому осторожно, что знал: среди моих ровесников немало случаев, когда крушение веры в партию и Сталина приводило их к полному нигилизму, отказу от приверженности к любым общественным идеалам и надеждам. Естественно, что после начала нашей совместной жизни моя «политпросветработа» развернулась в полную силу. Так что, когда радио передало первые сведения о тяжелой болезни «вождя народов», мы с одинаковой радостью и надеждой ждали очевидно неизбежного конца...
Хорошо помню прохладный, но солнечный день 9 марта 53-го года. Мы вышли на улицу, уже свободную от заслонов, но еще не открытую для движения транспорта. Из окрестных домов тоже высыпало множество людей. На большинстве лиц можно было прочитать истинное горе и страх перед непостижимым будущим без Сталина. Наши с Линой мысли тоже были полны тревогой о будущем, хотя тревога эта смешивалась с радостью и надеждой. Потом, в 12 часов, раздались гудки, извещающие о внесении набальзамированного трупа в мавзолей Ленина. Мы слушали их в благоговейном молчании — как сигналы наступления еще неведомой, но новой эры.
До этого, утром 6-го числа, мы были в школе, куда, как обычно, пришли и все мои ученицы. Многие только там узнали о состоявшейся смерти. Почти все плакали. Слов для утешения у меня не было, радость свою я скрыл, чтобы не оскорблять их печаль. Просто молчал. Состоялся митинг с поминальными речами кое-кого из учителей, но без каких-либо траурных атрибутов. Их припасти не успели. К тому же из райкома партии поступила странная телефонограмма: «Не увлекаться трауром!» То ли «родная партия» жалела психику детей, то ли информировала нас, учителей, что она-то осталась и потому ожидать существенных перемен в общественной жизни
Прощание с вождем
Было объявлено, что с вечера 6-го по 8-е марта в Колонный зал Дома союзов будет открыт свободный доступ для прощания со Сталиным. Началось великое паломничество. Ехали со всех концов Союза. Ехали без билетов, штурмуя поезда. Говорили, что ехали даже на крышах вагонов (это в начале-то марта!). А в семимиллионной столице, наверное, все ее жители, за исключением детей, стариков и лежачих больных, намеревались принять участие в ритуале прощания с «вождем партии и народа». Какая сила влекла их к его смертному ложу? Думаю, что многих — искреннее горе. Любовь к нему воспитывалась с детских лет. Вера в его мудрость и заботу о простых людях для очень многих стала религией, оторванной, как ей и полагается, от реалий скудной земной жизни. Кроме того, он был Великим полководцем, спасшим страну от порабощения ненавистным врагом. Несомненно, были и такие, кто стремился в Колонный зал для того, чтобы бросить торжествующий взгляд на поверженного в прах тирана. Но подавляющее большинство людей, по моему глубокому убеждению, направляло к его гробу простое любопытство. С расстояния в каких-нибудь три шага посмотреть в умершее лицо человека, чье слово было законом для двухсот миллионов граждан. Лично присутствовать при свершении события, которое должно повлиять на судьбу всего человечества. Чтобы потом рассказывать детям и внукам: «Я был там, я видел»...
Вряд ли растерянные наследники рухнувшего всемогущества, во всех серьезных случаях получавшие указания «с самого верху», предвидели такое скопление народа. И вряд ли сами люди, направлявшиеся к Дому союзов, могли себе представить, что окажутся в таких смертельно опасных ситуациях. Кольца милицейских оцеплений, баррикады из военных грузовиков, перекрывавшие улицы, ведущие к центру города, и шпалеры солдат, формировавшие очередь, охватывали лишь территорию внутри Бульварного кольца. По-видимому, для этой цели использовали только силы московской милиции и военного гарнизона города. Между тем как за день до открытия доступа в Колонный зал можно было бы мобилизовать для организации порядка хотя бы дивизию внутренних войск, дислоцированную в Подмосковье.
В результате на Трубной площади, от которой начиналась контролируемая войсками очередь, возникло такое столпотворение, что несколько человек были задавлены насмерть. Кольца оцепления и баррикады на улицах внутри Бульварного кольца толпы людей брали штурмом или обходили проходными дворами. Вторгались в очередь, ломали ее на подходах к верхнему концу Большой Дмитровки. Здесь же, ввиду близости Дома союзов, страсти утихали, и нормальную очередь по три-четыре человека в ряд солдатам удавалось удерживать в пределах тротуара на правой (по ходу движения) стороне улицы.
Мы жили тогда как раз на Большой Дмитровке, в доме № 14 - между Столешниковым и Дмитровским переулками. Со всех сторон нас окружали заслоны. Выходы из обоих переулков на улицу были перекрыты охраняемыми баррикадами из грузовиков, а саму улицу чуть ниже Столешникова переулка и проезда МХАТа перегораживали милицейские оцепления. Однако при предъявлении паспорта с пропиской мы могли через них спокойно проходить.
Нам с Линой тоже было любопытно посмотреть на «усатого» в гробу. Для нас это было очень просто. Выйдя из своего парадного и перейдя улицу, мы встроились в очередь, не встретив возражений, поскольку всем было ясно, что через десять минут они попадут в Колонный зал, а солдаты стояли лицом к очереди. Выпускали из зала в Георгиевский переулок и далее на Тверскую. С нее благодаря паспортам с пропиской мы через проезд МХАТа вернулись домой. На меня встреча с прахом «лучшего друга физкультурников» особого впечатления не произвела. Я уже давно презирал этого человека и только удивился, какой он маленький, рыжий и конопатый.