Телефонная книжка
Шрифт:
И обсуждали: найдем ли мы столик. А если найдем, то не съедено ли все до нашего прихода. А если не съедено, то как с коньяком. В те дни ресторан работал на пределе. Чуть опоздаешь — и сиди за пустым столиком. Помогала обычно мощная междуведомственная сила: оркестранты. Они были знакомы с театральными, при случае заменяли их в спектаклях, и нам устраивали столик на хорошем месте, у перил, и в пристойный срок подавалось все, что заказано. За перилами черная ночь, освещенные ресторанными фонарями верхушки деревьев, идущие круто вниз, раскачивающиеся, и все то же ощущение близко присутствующего моря. За столом каждый переживает опьянение по — разному. Если Колесова днем обидели, то после первых же ста грамм делался он всепонимающе надменен. Он сам рассказывал, как, выходя в таком состоянии из ресторана гостиницы «Москва», увидел он незнакомца, который закричал весело: «Товарищ Колесов!» — «Я вас не знаю», — ответил Левушка надменно. — «Ну вот, поглядите на него! — ответил незнакомец. — А кто вам вручал диплом на звание заслуженного артиста Таджикской республики?» И Левка узнал одного из таджикских министров. Вот до каких высот поднималась его надменность. Недаром тянуло его в пьяном виде к самому Николаю Павловичу Акимову. Тамара, когда выпьет, делалась весела, как котенок. Несла вздор до того талантливый, хоть записывай. И до того легкий, что он забывался. Это тот блеск, что исчезает, когда собранные на берегу камушки высыхают. Домой мы шли по городу, совсем уж опустевшему. Море угадывалось еще отчетливее. Несмотря на ночную тишину, прибой не был слышен. Но бензиновый запах и запах разгоряченного асфальта уже улеглись на ночь. И соленый морской воздух напоминал, что до него совсем близко. Тамара вдруг закричала: «Аллигаторы — в ночной тишине. — Аллигаторы, зачем вы спите?» И на нас напал смех, такой смех, будто никаких тревог в нашей жизни нет и не было. И Левушка смеялся и любовался Тамарой, и я подумал: «Как приятно, что все это слухи». Я заботился
Я отошел от Комедии. И вдруг узнал, что театр, как всегда, оказался чуток на происшествия подобного рода. Он их чует, когда происшествиями и не пахнет. Колесов развелся с Тамарой и ушел к Люлько. И мне страшно было подумать, как Тамара переживет эту обиду. Неспокойно было и Левушке. Он в философском всепонимающем настроении вваливался к Тамаре, рассказывал, как ему трудно было ее оставить. А когда Нина ему сказала, что не следует мучить Тамару подобным образом, Левушка обиделся и пожаловался, что Нина всегда к нему плохо относилась. И вот прошло несколько лет. Тамара замужем. Муж ее Хазин [14] , драматург и поэт, плотный, черный, внешне спокойный человек. На самом же деле — неспокойный, уж очень его потрепало. И в войну, и в послевоенные годы. Но все пережитое еще крепче заставляет его держаться за семью. У них мальчик [15] . Когда было ему около трех лет, зашли они к нам в гости, на дачу. Подрались собаки. Мальчик схватил Тамару за руку и как заклинание стал повторять: «Я держусь за маму, я держусь за маму». И на платформе, испугавшись паровоза, повторял он то же заклинание, оберегающее от всех бед. Когда Левушка празднует день рождения, то еду я на Исаакиевскую площадь. Живет он в бельэтаже в старом доме рядом с дубовским черным особняком. Теперь это коммунальная квартира неестественного размера. Комнат двадцать. Идешь по коридору, идешь без конца.
[14]
Хазин Александр Абрамович (1912–1976) — поэт, драматург.
[15]
Хазин Михаил Александрович (р. 1950) — впоследствии переводчик.
От прошлого этой барской квартиры осталась одна только высота. В коридоре — сомнительная опрятность меблированных комнат или общежития. Сор словно только подгребли в углы и закоулки, а стены подмазали нехотя, клеевой краской. В'конце коридора — уборные, умывальная, что еще увеличивает сходство с гостиницей. Тут поворачиваешь ты налево, потом направо. Пахнет известкой и сыростью. За высокой дверью — гул разговоров, гости уже собрались. Левка занимает в этой гигантской квартире две узких — узких комнаты, выходящих во двор. Вероятно, это одна, разделенная пополам. Тут они и живут: Левка, Люся и ее сынишка. Левку любят, и он любит людей, поэтому гостей приглашено множество. Вся узкая комната занята накрытыми столами, составленными вместе. Сидеть приходится и на диване, и на стульях, и на табуретках. При этом прижимают тебя к столу так тесно, самой грудобрюшной преградой, что первый момент даже пугаешься. Люся черноглазая, до сих пор совсем юная на вид, терпеливо и расторопно возится по хозяйству. Ее отец военный, исчез в 37 году, мать разыскалась после войны. С малых лет росла она в детдоме и в хозяйстве не мастер. Но вот, наконец, собрались все гости, последний прошел по дивану за спинами уже сидящих, протиснулся на свое место. Водку разлили. Люся, все еще растерянная, но уже повеселевшая, совсем юная, необыкновенно привлекательная, с глубоким вздохом облегчения усаживается в конце стола. Все Левушкины жены в сборе, кроме третьей. Здесь и Леночка Юнгер, старшая, точнее первая из них, и Таня Волкова, по — крестьянски коренастая и все такая же легкая. Тамара с Хазиным. Все это подтверждает, что Левушка прелестный человек, раз все жены не сохранили дурных чувств против него. Правда, Леночка сама ушла от него, но он простил. Все жены ласковы и веселы. Тут же Левкина дочка от Тани Волковой. Взглянешь на нее и благословишь в душе.
Она унаследовала от матери некоторую излишнюю широту в плечах, но ощущение сутуловатости исчезло у дочери. В ней угадываешь ты прежде всего здоровье. Глаза огромные. Не волоокая, нет еще. Очи удивленного теленка. Когда видел я ее в последний раз, она уже успела выйти замуж, что не казалось удивительным. Но несколько крупный рот ее и глаза еще сохраняли божественную безмятежность детского здоровья. Казалось, от нее исходил запах парного молока, что, впрочем, проверить было невозможно. Она скрывалась в табачном дыму на той стороне стола или цепи столов. Она озиралась своими глазищами, несколько строгая, как ее мама, и осуждающая как единственный представитель иного поколения за столом. В таких случаях младшие еще строже старших. Во всяком случае вся фигурка Левиной мамы, единственной представительницы старшего поколения за столом, выражает полное сочувствие происходящему. У бабушки нет и тени осуждения, что мелькает на широком лице внучки. Кроме жен, здесь Хазин, две подруги Люси Люлько, длиннолицые и смирные. Не актрисы. Люсин брат в тужурке, не то электротехнического, не то горного института, совсем такие носили студенты во времена моего детства. Он похож на Люсю черными глазами, еще более юным лицом. Люсин сын от первого брака, бегавший на все звонки, обессиленный волнениями сегодняшнего дня, раскачивается на стуле, побледневший и осунувшийся, но радостный. Он жадно и с восторгом вслушивается в разговоры старших. Этому лет восемь. Присутствуют те актеры, с которыми на данном этапе Люся и Лева в дружбе. Под столом мечется пес, которого подарили Леве и Люсе в Сочи в 49 году. Как все кобели, ведущие городской ненормальный образ жизни, он нажил нрав темный и раздражителен. Он уже кусал кого-то на улице из чистой горечи, ничем на подобное преступление не подвигнутый. И нынче он загадочен.
Большое количество людей раздражает его, а запах кушаний радует. Он то лает, то протискивает между сидящими свою черную башку с белыми пятнами и косится то на стол, то на чужих, то рычит, то виляет хвостом. Но вот добрая водка всех утешает, наводит порядок. Всем нам так нравится и теснота, и гости, и паче мы сами нравимся себе и все болтаем, болтаем и восхищаемся. Завтра, даже сегодня по дороге домой нам не припомнить, над чем мы так смеялись. И только одно и скажем, если спросят: «У Левки вчера было весело». Часто повторяли мы одно и то же, что кажется нам ужасно смешным. Тамара вспомнила, например, однажды стихотворение, которое она сочинила, когда ей было лет шестнадцать и любовные неудачи пронзили ее сердце. Там шли рефреном две строки: «Черное было лето, — Черная будет зима». И мы в течение часа кстати или некстати повторяем эти строки, умирая со смеху. Потом усложняем. Присочиняем к рефрену две строчки. Например: «О „Прекрасной даме“ мечтается. / Можно сойти с ума / Черное было лето / Черная будет зима». Или: «Выпью рюмочку эту / Коль выпьет хозяйка сама / Черное было лето / Черная будет зима». Шум то делается общим, то разбивается между группами гостей, то снова овладевает всеми, все шумят. Пес решил, что так и будет отныне и навеки, и ласкается ко всем без разбора. Люсиного мальчика уводят спать. Гаснет вдруг свет во всей квартире. Кипятили чай, заключающий ужин, и произошло короткое замыкание. Люсин брат уходит с лестницей далеко — далеко по коридорам на площадку. Свет вспыхивает. Мы вскрикиваем от радости. И он, словно испугавшись, гаснет. Но вот вспыхивает опять уже прочно. Женщины протискиваются, по мере возможности, помочь хозяйке. Убирают грязную посуду. Подают чистые тарелки. Со старыми, уже обжитыми, многие расстаются неохотно, просят не убирать их. Это те, кто еще продолжает пить. На столе появляются торты. От «Норда» и самодельные. Передают чай, который пьешь без сахара, от жажды. Чашки разные.
И вот так же постепенно, как начался, пока дождались всех гостей, да разместились, да начали пьянствовать, вечер приходит к своему завершению. Перед пьющими стоит последняя бутылка столичной — и как дошла до половины уровня, так и не пустеет. Ты замечаешь не без удивления, что ряд мест — освободился. Подобие, первые проблески похмелья мелькают в твоей душе, тебе чудится, что обидел ты ушедших. Почему они скрылись, не попрощавшись? И тут же вспоминаешь: «Что ты! Ты просто забыл в угаре — ведь ты сам провожал их и помог добыть пальто из груды в углу, и все так хохотали чему-то, что Левка с опасением покосился в сторону гостиницеподобного коридора. Кто-то спросил, не разбудим ли мы Люсиного сына. И она ответила: «Его теперь и пушками не разбудишь». Вспомнив эту картину, я несколько успокаиваюсь. Но охлаждающая, отрезвляющая сила растет. Меня тянет домой. Иногда вдруг с такой силой, что время, когда окажусь я в своей комнате, в постели, кажется мне недостижимым счастьем. И тогда ухожу я один. Но чаще — с последними гостями, с хозяином и хозяйкой, которые идут провожать. Иногда только до ворот, потому что надо вывести пса, который давно уже с надеждой вьется у ног каждого уходящего. В последний раз вышли на улицу мы все, и гости, и хозяева. Уходишь от Левушки не тем путем, что пришел. Ты попадаешь новыми коленами коридора в огромную, приблизительно чистую кухню. С Октябрьской революции плита ее, с волейбольную площадку величиной, не топилась. Из кухни — на черную лестницу со сводчатыми потолками, очень крутую. И ты попадаешь в неожиданно маленький, не по дому, двор, строгий, с конюшнями, за воротами которых десятилетия не стучали копытами по деревянному настилу кони. И не будут больше стучать. Тебе-то это все равно, а двор глядит хмуро. Его приспособили к потребностям сегодняшнего дня, и он как бы в порядке, а вместе с тем латаный.
Исаакиевская площадь пуста. Собор, что бы ни говорили архитекторы, вызывает почтение. Особенно в этот ночной час, когда выходишь ты из прокуренной узенькой комнаты на, площадь и видишь сквозь туман колонны и патетические фигуры высоко — высоко и едва намеченный блеск купола во мгле. Как бы случайно замедляет ход такси. Тамара с мужем усаживаются. Ее легкая, чуть — чуть, может быть, отяжелевшая фигурка выражает вдохновение и восторг. И она кричит, обращаясь к пустой площади: «Аллигаторы! Что вы спите?» И такси уносится в туман. Красный фонарик чуть вспыхивает позади, когда машина притормаживает, пропускает замечтавшегося пьяного. Мы пересекаем площадь. Слышно только нас. Дворники замерли у ворот в тулупах. Иные подметают, словно косят, широко взмахивая метлой. Вот и приходит к концу рассказ о Колесове. Он считает меня знатоком в медицине. Звонил мне как-то, когда заболел Люсин сынишка. Советовался. Однажды уже ночью позвонил он в Комарово. Как я думаю, если болит левое плечо и над сердцем — не может ли это быть обыкновенный прострел. Я сказал, чтобы вызвал он неотложную помощь. И его уложили в Свердловку на два месяца, нашли спазм коронарных сосудов. Уж слишком часто появлялся он в последние годы с насмешливо понимающей улыбкой, дыша в лицо встречным коньячком. После больницы все Левкины друзья радостно, но, правда, с оттенком недоверия рассказывали, что он начисто бросил пить. Однако, на съезде писателей увидел я его в знакомом надменновдохновенном состоянии. Попал он на съезд, махнув перед контролем пропуском в мавзолей. Цвет был одинаковый. Вечером он сидел у меня в гостинице «Москва». Ввиду переполнения, устроили его в конторе у заместительницы директора, где спал он на диване. Все любили, все баловали Левушку, вот он и капризничал.
И теперь — пьет, как пил, и не верит, что болезнь обидит его. Не подозревая, что, не в пример остальным близким ему женщинам, она тупа и ничего не прощает.
Но пока что он развелся с болезнью и живет, как жил. Только начал полнеть.
Следующая фамилия Кукс Миней Ильич [0] художник, без признака волос на острой голове, с быстрыми и острыми глазами, поджарый. Любит ходить пешком. Любит забираться летом в настоящую деревню. Он действительно художник, понимающий искусство, только им, его интересами живущий. Отличный рассказчик. Благороден как художник. Одно мешает ему — он ЛИШРН ттярпдятптя В своей профессии. И говорит он, и чувствует, и живет, идаже сны видит, — как художник, а начинает рисовать — руки отнимаются. Всегда загорелый — все ходит, все глядит, все замечает, а ничего не умеет. Интересен тем, что более русского по характеру редко встретишь. Сибиряк. Он учился там у художника, фамилию которого забыл. Вокруг него в Иркутске (или Томске?) подобрались люди всё крупные, характерные. Он, художник этот, объяснял, что жизнь — подобие решета. Одних просеивает, других объединяет. Увидел я Кукса в первый раз в 41 году. Пришли они ко мне: Тырса, Володя Гринберг [1] и Кукс — поговорить о том, чтобы эвакуировать Детгиз. В глазах у Володи была та самая тоска, что охватила и меня в первые дни войны и начисто исчезла в августе. Но я понимал его. Боюсь, что эта тоска и помогла голоду убить его. Тырса был оживлен деловым образом. Он делал разумное дело с увлечением. И никак я не мог поверить, что когда дело это удастся, наконец, и вырвется он из блокады на Большую землю, то умрет по пути. Кукс помалкивал, улыбался только. Мы в те дни мало были знакомы. Познакомились ближе в Комарове, когда заходил он к нам по пути из Дома художников или просто путешествуя по лесам. Всегда чуть возбужденный, маленькие темные острые глазки горят. Говорит, как бы с середины продолжая внутренний монолог, что вел по пути. И всегда на высоком уровне, всегда интересно. Сам похож на индейца с острым своим черепом, черными глазками, красным лицом. Нет, красной кожей. А говорит чисто сибирским говором. А пишет безлично. Даже обидно.
[0]
Кукс Миней Ильич (1902–1978) — художник.
[1]
Гринберг Владимир Ариевич (1896–1942) — художник.
Елена Осиповна Катерли, [0] человек оживленный, говорит с напором, все хохочет или кричит преувеличенно сурово своим сипловатым голосом. Лицо нездоровое, обрюзгшее, немолодое — да и с чего быть молодым — она уже бабушка. Наше отделение союза похоже на Азовское море или Меотийское болото, как называли его древние. При небольшой величине, отличается оно сильными бурями, а в тихие дни идет незримое глазу болотоподобное человекоубийство. Не в переносном, а в прямом смысле. Физически, правда, не приканчивают, но подготовка к этому акту проводится со всей бессовестностью, со всей озлобленностью, на какую способны неудачники. И ты чувствуешь эту незримую работу, придя в союз, как чувствуешь сырость, подойдя к трясине. И вот тут утешительно видеть светлые глаза Катерли, длинное лицо Чивилихина [1] , круглого, к к мяч, вспыхивающего, как спичка, Прокофьева [2] . Они не отравлены ядовитым воздухом Союза писателей. И если полезут в драку, то тебе на пользу. И ты это знаешь твердо. Это люди. У Катерли милейший и тишайший муж, долго работавший в военной газете и сначала переведенный в Свердловск, а года три назад уволенный в отставку. Он пишет книгу об Урале, Семен Семенович. И все прихварывает, но тихо и молча. После работы, многолетней работы в газете, у него повышенное кровяное давление. Их дочка вышла недавно замуж, мальчику, внуку их, год девять месяцев. Они дрожат над ним. Плача, пришла ко мне в Комарове дочка Катерли жаловаться — после кормления мальчик недостаточно прибавляет. Мы звонили по телефону Елене Осиповне, и дочка говорила жалобно: «Что ты сердишься, я сама волнуюсь». Но все кончилось хорошо. Когда внуку исполнился год, позвали нас в гости. Зван был и старый детский врач Фарфель, лечивший и мою Наташу, которая теперь, когда у нее двое ребят, удивляется, как это можно беспокоиться о ее здоровье. На столе у Семена Семеновича стояла фотография женщины такой красоты, что даже грустно. Таинственно смотрели огромные глаза из-под больших полей шляпы. Это и была сама бабушка, наша Катерли в молодости.
[0]
Катерли Елена Иосифовна (1902–1958) — писательница.
[1]
См. «Чивилихин Анатолий Тимофеевич», с. 619.
[2]
См. «Прокофьев Александр Андреевич», с. 606.
Кадочников Павел Петрович, [0] когда я с ним познакомился, был человеком. В середине тридцатых годов я встречал его в Новом ТЮЗе. Тогда он был артист настоящий, с тем послушным воображением, что так удивляет и превращает искусство в чудо. Совсем еще мальчик, играл он старика в одной пьесе моей [1] , вставляя свой текст, против которого не поспоришь, а только удивляешься и радуешься. Играл во всю силу, радуясь ей и заражая своей радостью. Играл отлично. С артистом, таксыгравшим в твоей пьесе, устанавливается особая близость, вроде родственной. Еще лучше сыграл Кадочников Сказочника в «Снежной королеве». И ему было тесно в актерских рамках, он пробовал писать излишне эмоционально, словно играя роль. Из таких актеров, если жизнь их складывается благополучно, вырастают еще и режиссеры. Они играют и ставят. Но у Кадочникова случилась беда, — он прославился. В кино. Сыграв, нет, показав самого себя, в картине «Антон Иванович сердится» [2] . Он привлекателен и понравился зрителям. И его пригласили еще сниматься, и еще, и еще [3] . Театр он бросил, а в кино играл все одно и то же. И люди на улицах узнавали его, он получал сотни писем и поверил, что он такой и есть, и кончился. Я с тюзовских времен не встречал его. И вот однажды позвонил мне в Комарово некто, судя по голосу, человек разбитной, и сказал: «С вами говорит секретарь Кадочникова Павла Петровича». Уже и секретарь образовался возле него! Оказывается, Павел Петрович прг зит написать ему программу для выступлений. И вот тож ехал он сам, в собственной машине, которую вел лично. Некогда он был умен, по — актерски. Имел чутье. Но потерял его — слава отбила. Он привез мне свои записки. В начале войны имеющие признаки жизни. Чем дальше, тем хуже. Любопытны были не записки, а стенографические беседы его со зрителями. И он все улыбался, неудержимо, как влюбленный. А предметом любви был он сам. Мы поехали вместе в город. Он все улыбался.
[0]
Кадочников Павел Петрович (1915–1988) — артист театра и кино. С 1935 по 1944 г. — в труппе Нового ТЮЗа, исполнитель ролей в спектаклях по пьесам Шварца.
[1]
Кадочников играл роль Деда Тараса в спектакле по пьесе Шварца «Брат и сестра», поставленном Б. В. Зоном в Новом ТЮЗе.
[2]
Фильм «Антон Иванович сердится» вышел на экраны в
1941 г. Режиссер — А. В. Ивановский. Кадочников исполнил роль композитора Мухина.
[3]
Кадочников снимался в следующих фильмах: «Иван Грозный» (1 и 2 серии, 1945, 1948), «Подвиг разведчика» (1947), «Повесть о настоящем человеке» (1948), «Заговор обреченных» (1950), «Большая семья» (1954) и мн. др.