Телефонная книжка

Шварц Евгений Львович

3 декабря

Проще же говоря, в Литфонд ты попадаешь по черной лестнице, через двор. Карабкаешься ты до второго этажа, потом попадаешь на длинную площадку с перилами р неожиданно с этой черной, нет, серой лестницы с гулкими обрывками разговоров верхних жильцов, с кошками, сором, попадаешь ты, открыв дверь, на барскую дубовую, широкую, с широкими перилами лестницу. Можно было бы попасть сюда и через так называемую готическую комнату Дома писателей. Но руководство Дома не соглашается, утверждая, что в таком случае придется тут держать сторожа. Войдя в Литфонд, ты видишь знакомую по двадцатым годам, исчезающую помесь барского особняка и учреждения. Во втором этаже сходство с барским особняком всячески поддерживается: бронза, старинные картины на стенах, старинные часы на старинных столах, здесь Литфонду не до красоты. В последнем своем воплощении он менял лицо и перепланировывался множество раз, он сохранил барский характер только в окраске стен, да в высоте потолков, да в кожаных диванах в большой комнате неясного назначения. В бывшей домашней церкви — лечебный отдел, где за вновь сделанными перегородками зубной врач, терапевт, психиатр, невропатолог принимают больных писателей. Здесь же кварцевая лампа. При всех своих чудачествах и безумии Берлянд оборудовал лечебный отдел на славу. Здесь есть и аппарат, который лечит ультракороткими волнами, а по лестничке из коридора поднимаешься ты в комнатку, где стоят электрокардиограф и рентген. Здесь единственное место Литфонда, где чувствуется жизнь. Орет неистовый Берлянд, гудит бормашина. В комнатах же возле царствует многоногое, уткнувшееся носом в песок безразличие. Литфонд богат.

4 декабря

Но сколько ни менялось у нас директоров, все они побаиваются своего богатства. К сегодняшнему дню проданы дачи в Луге, в Александровке. Дом творчества особой комиссией описан в страшных, едва

ли не библейских тонах, — он вот — вот рухнет. Я, будучи членом ревизионной комиссии, года два назад, испугавшись после этого документа, запросил Литфонд и получил ответ, что старый Дом творчества разберут, а построят новый. Однако, пока что как-то подклеили и подперли щепочками старый, а новый не строят. Страшно! Понять свою задачу это многоногое и многорукое и вялое, как овощ, существо никак не в силах, ибо вместо мозга у него аппарат. Предыдущий директор искренне презирал писателей и обвинял своих сотрудников в том, что они их избаловали. И издавал приказы, что, мол, кормить писательских жен он разрешает в Доме творчества только в том случае, если доказано, что они помогают мужьям в их творчестве. Любопытно, что речь тут шла о платном питании. Питание свое жены оплачивали. И при всем при том, директор, отставной полковник, уволенный в отставку из трофейного какого-то отдела, чувствовал склонность к писательскому труду. И, запершись у себя в кабинете, писал историю Литфонда. И когда его заставили уйти, он устроился на работу в Пушкинский Дом Академии наук. Правда, на работу административно — издательского характера, но чуть ли не заместителем директора. И при встрече с писателями сообщал небрежно, где работает, не уточняя, кем. Надо признаться в его оправдание, что писатели менее всего похожи на людей именно в Литфонде. Отказ в получении ссуды, дачи на лето, подписки на «Огонек» рассматривается не как ущерб материальный, но прежде всего, как удар по самолюбию, по месту у писателей больному. И чего только ни кричат они, куда только ни жалуются, как только ни поносят тугой аппарат, управляющий всеми ручками и ножками, всеми органами вялого, как овощ, существа. А тем временем самые лихие доят его под шумок и похваливают. Впрочем, тайно. Явно — ругаются.

5 декабря

Кто работает в аппарате, мало определяет самое существо Литфонда. Зайдя в его обиталище, как и в Союз писателей, которому он подчинен, ты чувствуешь свое положение в обществе с той же ясностью, как видишь цвет лица в зеркале. И иной раз угадываешь, что у этого существа есть не только ножки, но и рожки.

Лифшиц Володя [0] , — рослый и молодой, сильно близорукий, волосы густые, зачесаны назад — знаком очень давно. Он появился в группе молодых задолго до войны. Бывал у Гитовича. Я отошел в то время от Гитовича и его учеников. Встречал Володю от случая к случаю. Он нравился мне, казался человеком знакомого склада. Такие еврейские мальчики, спокойные, естественные, внимательно вглядывающиеся в мир через [очки] с неестественно толстыми стеклами, рослые и тонкие, были знакрмы и казались понятными. Так и встречались бы мы, от случая к случаю, но вмешались силы, запутанные и темные. Проявляют они себя обычно с помощью женщин, отчего и сжигали их так ожесточенно на кострах. Володя женился на Ирине Лебедевой [1] . Когда встретились мы с ней в Кирове, могучая натура ее была изуродована и извращена мужчинами, да и всей жизнью, что ей пришлось вести до сих пор. Она была и наблюдательна, и умна, и могла рисовать карикатуры (одну храню с уважением до сих пор) и могла бы стать художницей, и была молода и красива, — казалось бы, радуйся! Но нет. Сила ее стала недоброй. И не радовала, а истерзала ее. Ко времени встречи с Лифшицем стала она еще запутаннее. И они поженились. Володя, по — еврейски, уважал жену. Когда любил ее. А Ирина была из тех женщин, которые могли заставить себя любить. И его прямота и простота (он мог хитрить, но в пределах здравого смысла) вдруг тоже затемнились и запутались, и он запутался в темных, не имеющих утоления Ирининых страданиях и обидах. Отношения у нас теперь сложные. И живут Лифшицы сложно. Однако интересно.

[0]

Лифшиц Владимир Александрович (1913–1978) — поэт, прозаик, драматург, автор текста песен к фильму «Марья- искусница» по сценарию Шварца.

[1]

Кичанова — Лифшиц Ирина Николаевна (р. 1918) — театральный художник, соавтор Лифшица по некоторым детским пьесам.

6 декабря

Ирина, то ссорясь, то мирясь, не давала Володе жить, как жил, среди все тех же людей. Теперь он не застаивался. Он скакал и брыкался. Но при всей сложности и безумии Ирина направляла его в сторону полезную. И так наворожила и накружила, что стала у них из одной комнаты в надстройке квартира в три комнаты. Но и тут ее безумная душа не утешилась, и унеслись они в Москву, обменялись на одну комнату. Но скоро у них будет квартира и там. А сейчас есть у них машина «Победа». Уже вторая. И в беспокойстве своем носятся они летом по всей стране. Из Латвии в Каховку, а оттуда — в Крым. В Латвии столкнулись они с чужой машиной. Не по своей вине. И виновники заплатили за ремонт. И продав старую, носятся Лифшицы на новой, на зиму ставя ее в гараж. Ну и как — худо ему? Нет. Он пополнел, ничего не осталось от тоненькой длинной фигуры Лифшица юного. Он с наслаждением и уважением поглядывает на Ирину, когда она умна, и не предает ее, когда она безумна. Он работает куда больше, чем в давние дни. Одна из пьес его имела успех. О студентах [2] . Он пишет и для эстрады, и для цирка, и для детей, и для себя, и эти стихи иной раз печатаются в толстых журналах. Я при миролюбии своем ни с кем так часто не вступал в столь темные и враждебные отношения, как с Ириной. Но вот облака рассеиваются, и при дневном свете кажется мне, что Ирина человек как человек, что все просто, что силы, играющие в ней, обыкновенные, человеческие, только немножко слишком богатые. А тут она еще со свойственной ей точностью памяти и наблюдательностью расскажет что-нибудь, и совсем все станет, как днем. Но где-то на дне души остается настороженность. Не забыть судорожных, темных метаний этого сильного, слишком сильного, и недоброго, по чужой и собственной вине, существа. Сейчас мы в мире. Вероятно. Давно не виделись. Летом были они у нас, и все было нормально.

[2]

Пьеса «Студенты» была поставлена Г. А. Товстоноговым в Театре им. Ленинского комсомола (Ленинград, 1950).

7 декабря

«Ленфильм» [0] , идущий в книжке за Литфондом, существо совершенно противоположного Литфонду характера. Прежде всего, он не обслуживает, а производит, значит при том же количестве ножек и ручек и еще более запутанном хозяйстве аппарат его поневоле умней. Менялся он на моих глазах так же часто, как Дом кино. Первое впечатление в начале тридцатых годов было тяжелое. Я взял небольшую работу — сделать подписи к фильму Лебедева «Настоящие охотники» [1] — и сразу испугался, увидев на фабрике самый ненавистный для меня вид людей — потребляющий. И торжествующий. И одетый так, чтобы вы сразу угадывали, что эти функции удаются ему. И говорили они на свой разбойничий лад: «Вы что, простудились?» — «Да, схватил насморчец». Почему-то невинная эта, по сути своей, фраза преследовала меня дня два. Тон и отбор выражений затронул меня и напугал. Это был чужой мир. Но приглядевшись, я разобрал, что этот народ, наглый, развязный, заметный, занимает третьестепенное место. Работал народ тихий. Шумные толпились вокруг, потому что дело было денежное. Теперь мне даже и жалко их. Было нечто мальчишеское и открытое в их клетчатых ковбойках и цветастых шарфах и оранжевых костюмах. Полиняв и повзрослев, околокиношные хищники стали злее и запутаннее. Впрочем, процесс линьки шел медленно. Еще в начале войны киношников хватали на улице, принимая по одежке за иностранных шпионов. Сейчас «Ленфильм» и вылинял, и выцвел, и выгорел. И на лестницах воцарилась пугающая тишина. Словно в закоулках кто-то засел в засаду, с ножом или нет, — с заявлением в зубах. Но несколько человек проволокло свое умение работать через все столетия, что уместились между двадцатыми и пятидесятыми годами. Москвин, Козинцев, например. Или Хейфиц. А смена отличается тем, что требует шефства. Просится в сорок лет на ручки. Но жизнь продолжается.

[0]

«Ленфильм» — одна из крупнейших советских киностудий. Создана в Петрограде в 1918 г. Последнее наименование — кинофабрика «Ленфильм» — получила в 1935 г. В 1936 г. все кинофабрики были переименованы в киностудии.

[1]

Лебедев Николай Иванович (1897–1989) — кинорежиссер. С 1929 г. — режиссер — постановщик на студии «Ленфильм», работал над фильмами для детей. Фильм «Настоящие охотники» поставлен в 1930 г.

8 декабря

«Лавка писателей», [0] то есть книжная лавка Литфонда — существо дружественное. Особенно за последний год, когда живем мы больше в городе, чем в Комарове, приблизилась она к нам. До ремонта

я входил в общее отделение магазина, где никто меня не знал. Здесь встречали меня одинаково безразлично и продавцы, и покупатели. Но в зависимости от состояния духа безразличие это представлялось мне то враждебным, то доброкачественным. Я шел по общим отделениям с неприятным чувством насильственно — рассеянного внимания, как в музее, где экспонаты наперебой отвлекают твое внимание. Иногда через магазин невозможно было пробиться: это значит, выпущена в продажу книжка, за которой охотятся. Подобного рода очереди меня всегда радуют: начинает казаться, что искусство не менее нужно, чем хлеб. Но увидишь, что очередь стоит, скажем, за «Финансистом» Драйзера — и отрезвеешь. В комнате, отведенной для писателей, свободно. Чувство рассеянного насильственным путем внимания исчезает. Тут знаешь точно, на каких полках что лежит. И, улыбаясь, встречает тебя Мария Львовна [1] . Невысокая брюнетка, несколько полная, черноволосая, черноглазая и всегда явно или в глубине души озабоченная, несмотря на улыбку. Сидит она за столом, всегда занятая делом. Обслуживать писателей тоже непросто, не легче, чем в ателье или в лечебном отделе. И тут загноившиеся самолюбия дают себя знать. Лауреат Сталинской премии, автор толстой книги о Ломоносове, не говорящий, а крикливым тенором вещающий бородатый Морозов [2] , года два назад кричал на пожилую, потерявшую на войне мужа Марию Львовну, как барин на горничную. И написал множество заявлений на нее, ко всему вдобавок. И с месяц встречала тебя Мария Львовна с улыбкой, но румянец пылал на щеках, будто у нее жар. Она жила до войны в Киеве. Спокойно и достойно. И теперь переносила мужественно чужой город, вдовство. Растила сына, потеряй тут место.

9 декабря

По лицу Марии Львовны угадываешь и о других бедах. Ведь в книжной лавке писателей не меньше сложностей и борьбы, чем при дворе. (Это папа говорил: «В каждой парикмахерской — тайны мадридского двора».) То ведет подкопы товаровед, то бухгалтер, то сам заведующий обругает. И на лице Марии Львовны то и дело пылает румянец, словно у нее жар. А в этом году еще преследует ее страх одиночества, сын кончает холодильный институт, и останется она одна, если получит он назначение куда-нибудь далеко от Ленинграда. В комнате обслуживания писателей все знакомо. При всех своих огорчениях Мария Львовна занимает свое место за столом и встречает тебя на южный киевский лад, не по — чухонски, бодро и доброжелательно, где бы ни бродили ее мысли, как бы ни терзали ее заботы. Над ней чуть правее возвышались до ремонта полки с современными книгами. Под углом к ним — мои любимые полки — букинистические, с отдельными томами полных собраний сочинений — с их помощью удалось мне собрать всего Диккенса, скажем, с много лет не уходящими книгами. Например, «Зверь из бездны» Амфитеатрова [3] , том I, и разной макулатурой, среди которой вдруг натыкаешься ты на нечто утешительное. Под окном застекленная витрина, укрепленная на столике. Тут старинные книжки, фотографии с подписями, подлинные письма писателей и так далее, и так далее. Посреди комнаты круглый стол со сборниками, справочниками, монографиями об отдельных актерах. Налево от Марии Львовны (если стоять к ней лицом) полки с поэтами. Под углом — полки с полными собраниями сочинений, рядом — мемуары, исторические книги. Впрочем, вероятно, теперь все разложено по — новому, в магазине был ремонт. На время ремонта помещалась Мария Львовна в загородке из фанеры, с ванную комнату величиной. Я любил прежнюю нашу книжную лавку. Когда уходил бродить по Невскому, словно у меня времени сколько угодно, и, опьяненный праздностью, сворачивал в книжную лавку писателей. Теперь все это ушло в историю. В далёкую.

10 декабря

Есть люди, одаренность которых вызывает у меня уважение, подобное религиозному. То, с которым народ выслушивал приговоры царя Соломона: «И народ ужаснулся». Примерно так отношусь я к математикам и музыкантам. Я познакомился с Ольгой Александровной Ладыженской, [0] когда слушал музыку. Играли в четыре руки математик — академик Смирнов [1] и математик — профессор Фаддеев [2] . Дело было летом, доктор наук, ученица Смирнова, математик Ладыженская сидела и слушала. Она снимала дачу в Комарове, внизу под обрывом в домике, поставленном на месте старой финской каменной дачи. Старые каменные ступеньки вели круто вниз, упирались в изгородь из колючей проволоки. На калитке висела фанерная табличка «Во дворе злые собаки». Я не бывал у нее. Знал место, где сняла она дачу. А познакомились мы и слушали музыку в академическом поселке. От нас минут десять ходьбы. Перейдешь полотно, пройдешь мимо бывшего финского железнодорожного домика, и вот уже опускаешься ты по асфальтированной дороге к высокому забору бывшей обкомовской дачи. Пройдя забор, поворачиваешь ты направо. Впрочем, и забор поворачивает тоже. Теперь шагаешь ты по шоссе между двумя заборами. По левую руку невысокий, прозрачный. За ним детский сад с обычными игрушечными постройками: домики, качели, фанерный пароход. Старые, старые огромные тополи отличают этот детский сад от других. И еще просторность и то, что стоят игрушечные постройки не на песке, а в высокой траве. А справа тянется все тот же таинственный и строгий забор, за которым, впрочем, помещается теперь обыкновенный детский дом. Оба забора оканчиваются одновременно. В те дни, о которых я рассказываю, в дни только — только ушедшие в прошлое, по обеим сторонам шоссе за заборами начинался лесок. По левую — высокие сосны, по правую — мелкая ольха. Теперь левая сторона застраивается, а правая не изменилась. И через три — четыре минуты подходишь ты к дачам.

[0]

Ладыженская Ольга Александровна (р. 1922) — математик.

[1]

См. «Смирнов Владимир Иванович», с. 615.

[2]

См. «Фадцеевы Дмитрий Константинович и Вера Николаевна», с. 618.

11 декабря

Академический поселок вырос на наших глазах. И то время, когда он строился, представляется мне столь же далеким, как и детство, и так же непохожим: теперь и тогда. Теперь дачи стоят себе за высокими штакетными заборами, с таким выражением, будто все так и было. И уже ремонтировали их раза два за шесть лет их жизни, словно старые дома. И от железной прокладки вокруг труб протянулись по серым гофрированным крышам ржавые подтеки. И каждый успел обжить свой участок по — своему. А бывало, идешь — все участки на один лад завалены строительным мусором. Дачи растут незаметно для простого глаза. В конце поселка овраг глубокий, в который спускаешься с трудом по крутым дорожкам, прыгаешь через ручеек и с таким же трудом выбираешься на волю. А теперь овраг перерезан насыпью, поверх которой тянется шоссе, огороженное столбиками. А ручеек взят в бетонные трубы. И кажется, что так всегда и было. Мне за эти годы пришлось побывать в трех — четырех академических дачах. Они распланированы вполне одинаково, но я убедился, что расположение комнат — дело третьестепенное. Печать семьи, семейных привычек и вкусов до того сильна, что академические дачи так же разнообразны, как их владельцы. Итак, я познакомился у Смирновых на музыке с Ольгой Александровной Ладыженской. Дело было летом. Владимир Иванович и Дмитрий Константинович ушли в музsrу целиком. Только перелистывая страницу, они на какую-то ничтожную долю мгновения трезвели и приближались к нам, простым смертным. Или в тех случаях, когда расходились. Тогда, коротко условившись, с которого листа начинать, возвращались они на два — три такта назад и снова уходили в мир, непостижимый для меня. Я любил музыку за то душевное состояние, в которое она приводила меня. А они — самую музыку. И я ревновал их к той красоте, что недоступна мне. И наслаждался.

12 декабря

Вера Николаевна, математик, кандидат наук, жена Фаддеева, занимала всегда одно и то же место — по ту сторону рояля, возле радиоприемника, над которым видело расписание поездов. Она со своего места видела музыкантов, но взглядывала на них хоть и любовно, но изредка. Она сидела, откинув голову, погруженная в музыку, почти так же, как наши пианисты. Она слушать умела. Сильно похожая на курсистку — бестужевку, столь же склонная, как и те, к спорам на принципиальные темы. Упрямо отстаивающая чаще всего нечто простоватое, не стоящее и десятой доли той страсти, которую вкладывала она в свои доводы, прямая, честная, насквозь понятная, тут, за музыкой, она превращалась в существо другого строя. Даже лицо ее перестраивалось и приобретало особую значительность, внушающую уважение. Ольга Александровна же слушала музыку растерянно. Маленькая, легкая, одетая с характерным для академических кругов безразличием, невнимательностью, но аккуратненько, с большими, темными, несколько утомленными глазами, она старалась проникнуть в чуждый для нее вид сознания, но не могла. А притворяться, по честности натуры, была не в состоянии. Так она и слушала какую-то из симфоний Малера, приподняв недоумевающе брови, напрягая внимание со всей добросовестностью. Как-то, уже много времени спустя, я показал ее Вейсбрему на улице в Комарове и предложил угадать: какова профессия этой женщины. И он ответил: «Похожа на пианистку». В вечер нашего первого знакомства я с обычной человеческой беспомощностью старался угадать внешние признаки той самой одаренности, что внушала мне уважение, близкое к религиозному. И не мог. Я знал по рассказам, что она математик, близкий к гениальности. Строгий в работе. Она была замужем. О муже ее Вера Николаевна говорила: «Добродушный, большой, настоящий Пьер Безухов».