Телефонная книжка
Шрифт:
По дороге он рассказывал, что есть у него дача, где столько-то фруктовых деревьев. Что получил он новую квартиру на углу улицы Горького и Кировского проспекта. Что его хотел оштрафовать гаишник, но увидев, что нарушитель — Кадочников, улыбнулся и отпустил. И все это была правда. И его глаза сияли, и влюбленная улыбка почти застенчивая, не сходила с миловидного лица. И цена ему, лицу этому, была грош, а душа, единственное, что могло бы спасти его, давно и с охотой была продана черту. Но и в аду дела его не так хороши, как прежде. Гаишник, улыбаясь, отпустил его, не оштрафовал за нарушение. Но в киностудии народ безжалостный. Криво, косо, спотыкаясь, но искусство это совершенствуется. И в последней картине его партнеры играли, а он пытался заразить зрителей своей влюбленностью в самого себя. «Ну, разве я не мил», — повторил он, какие бы слова не доставались ему по его роли. А тут же, рядом, мальчик, играющий в кино чуть не в первый раз, воспользовался новыми открытиями в своей области. И получилась у него фигура поразительная по живости. Получилось чудо, рядом с которым постыден был бедный миловидный, со лживыми губами Павел Петрович [4] . Туго. Балласта не дали ему в юности, того балласта, что помог бы ему сохранить устойчивость. По самоуверенности
[4]
Имеется в виду фильм «Укротительница тигров» (1955), где снялись Леонид Федорович Быков (1928–1979) в роли Пети Мокина и Кадочников в роли мотогонщика Ермолаева.
Королев Михаил Михайлович, [0] тощенький человек, бледный, блондин, вместо крови и в артериях, и в венах обращается у него лимфа. То он поднимется довольно высоко — в Управление по делам искусств, или определят его режиссером в Большой драматический театр — и уйдет поскорее. По своей воле. В место, более близкое его душе, в Театр кукол по улице Некрасова, в тот самый, где бушевал некогда темноволосый выпуклоглазый Шапиро [1] — полная противоположность Королеву.
[0]
Королев Михаил Михайлович (1913–1983) — режиссер кукольного театра. С 1946 г. — режиссер, с 1948 г. — главный режиссер Ленинградского Большого театра кукол.
[1]
Шапиро Савелий Наумович (1906–1948) — режиссер, с 1932 г. — директор, с 1947 г. — художественный руководитель Ленинградского театра кукол, театральный рецензент. Ставил кукольные спектакли по пьесам Шварца.
Он, видимо, не лишен способностей. В театре, даже в Большом драматическом, отзывались о нем скорее доброжелательно, что для подобного коллектива почти чудо. Но не по тщедушной его фигуре был этот цинический, и равнодушный, и непослушный бывший театр. На работе мы не сталкивались, но одна его речь надолго запомнилась мне. Было какое-то совещание в Смольном, посвященное репертуару и драматургии. И Королев говорил о том, как поставлен в «Ленинском комсомоле» «Аленький цветочек» [2] (пьеса, кстати, шла и в его излюбленном Театре кукол). «В основном спектакль получился, — жалобно говорил он, прижимая худые ручки к плоской груди. — Но один образ решен не! ерно. Образ Кикиморы не удался». И он горячо, насколько позволяла лимфа, пульсирующая в его сосудах, и вместе с тем жалобно глядя поверх непочтительно болтающих о своих делах театральных работников, лесочно- бледный, невесомый, все доказывал и доказывал, что образ Кикиморы в Театре Ленинского комсомола не удался [3] ?
[2]
Спектакль «Аленький цветочек» по инсценировке Л. Т. Браусевича и И. В. Карнауховой был поставлен в Ленинградском театре им. Ленинского комсомола. Премьера состоялась 30 декабря 1951 г. Роль Кикиморы (Бабы Яги) исполнял Е. А. Лебедев.
Капица Петр Иосифович [0] — человек, с которым я знаком лет двадцать. Он пополнел и поширел, стал матерым, взрослым, и его Валя из тоненькой стала осанистой и не видит без очков, у нее развилась какая-то особенная дальнозоркость, требующая стекол и для улицы. И сын их вырос, кончил в прошлом году десятилетку. И все еще мы не знакомы. Словно стена между нами, мы прожили все эти годы как бы в несообщающихся разделах союза. Отношусь я к нему доброжелательно. Он менялся, когда менялось время, но в необходимых пределах, сохраняя честь. По возможности. И он понятен мне насквозь, когда я вижу из окна, как шагает он с кем-то из родственников, в подсученных старых штанах, в старой рубашке, в сапогах, с удочками в руках на рыбную ловлю. Это в Комарове. И я сочувственно смотрю, как Валя и он, купив два сруба на Карельском перешейке задешево, но толково и хозяйственно, чудом каким-то подняли дачу и почти достроили ее. Но если мы встречаемся в поезде по пути из Комарова, говорить нам не о чем.
[0]
Капица Петр Иосифович (р. 1909) — писатель.
Мы прожили много лет рядом, рядом и работали и настолько знаем друг друга, чтобы угадать, как по — разному смотрим на свою работу. Можно писать на его лад, — простые морские рассказы с приключениями. Можно писать на мой лад. Но он не отравлен самой литературой, хотя бы как Гор, с которым, при всех условиях, у нас найдется, о чем поговорить в течение часа, пока идет поезд из Комарова в Ленинград. Капица, вряд ли сознавая это, больше душевных сил отдает той работе, в которой воспитался с пионерских лет. Он бывал и секретарем партийной организации, и членом бюро, и одним из редакторов «Звезды», и членом редколлегии и редсоветов различных издательств. Люди, отравленные литературой, в подавляющем большинстве бегут от работы административной. А Петя Капица погружен в нее с головой и не чувствует от этого ни малейшего неудобства. И носится он в волнах Азовского моря, или перебирается через трясины Меотнийского болота, или, проще говоря, бьется горячо в боях и отбивается в склоках ЛО ССП. Но сохраняя честь в необходимых пределах.
Кобзаревский Павел Семенович.И тут же приписано — Михаил Семенович. Как его зовут по — настоящему, не знаю. В союзе нашем не так много людей, знаешь всех в лицо. Но некоторых без фамилии, некоторых — без имени. Долго я с Кобзаревским только здоровался, а потом, когда поселился и он в Комарове, узнал его ближе. Существо, скроенное нескладно, но крайне жизнеспособное. В семье вечно у него горести. Иной раз совсем худо, но он не сдается. Однажды, увидя меня на Привокзальной улице, соскочил он с велосипеда, на котором ездил тоже нескладно. Привязывал к раме свою собаку непонятной породы и крутил педали, не оглядываясь, а та мчалась, высунув язык, за машиной, казалось, что ошейник вот — вот ей перережет глотку. Соскочил он с велосипеда и сообщил
Но он себя вел вполне жизнеспособно. Только улыбался непривычно широко и несколько застенчиво. В последние год — два он окончательно перестал стричься. Волосы, полуседые уже, шапкой стоят над головой. Лыжный костюм, ночные туфли на босу ногу, дачники оглядываются, а сторожилы ничего, привыкли. Собачка его пропала. Кобзаревский взял спаниеля и этому псу, не в пример первому, беспородному, предоставил полную свободу. И попал пес под машину, и ампутировали ему заднюю ногу. Но пес длинношерстный, с болтающимися ушами, черно — белый, жизнеспособный, бегает легко по чужим дворам на оставшихся трех — ведь потерял он, в конце концов, такую короткую ногу. Кобзаревский при встрече редко ограничится поклоном. Тряхнув кудлатой головой, скажет он: «Евгению Львовичу!» И пожмет руку. И расспросит о новостях, и сам расскажет что-нибудь о Белоруссии. Точнее, о той ее части, что входит в Союз писателей Белоруссии. В президиум союза. Тебя выслушивает крайне внимательно. Все заставляет повторять дважды. Словно недослышав. Только и раздается: «А? А?» Часто вставляет белорусские словечки и целые фразы. Зная его жизнеспособность, переходящую границы — я с осторожностью отношусь к добродушию, которым дышит его речь. Ему не нравится, что сад у меня в порядке. Точнее, хочется, чтобы сад был у него. И тоже в порядке. Он сказал сторожу, пьянице Алексею Гавриловичу, что я зарабатываю тысячу рублей в день. Вон какие подозрения бродят в его ревнивой, воспаленной от избытка жизнеспособности, нескладной башке. А пьяный добродушнейший монтер, по прозвищу Елка — Палка, чистая душа, начал было рассказывать, как поспорил из-за меня с Кобзаревским, который говорит…Но я не позволил ему продолжать. Не желая огорчаться. Вот тебе и «Евгению Львовичу». Но тем не менее мы встречаемся и обмениваемся приветствиями. Чего там. Мало ли что. Пусть живет.
Есть среди членов союза, много лет привычных и знакомых, настоящие сумасшедшие. В моей телефонной книжке на букву К таковым является Канторович Анатолий Всеволодович,пишущий под псевдонимом Танк [1] журналист. Между припадками безумия он совершенно нормален. Разве что уж слишком вежлив. Лицо несколько рассеянное и озабоченное, чуть как бы потертое временем. И волосы пообтерлись с годами. Самое пугающее во всей фигуре — это полная обыденность и прозаичность, когда знаешь, что от времени до времени увозят его в сумасшедший дом. И еще удивительно, что он, небогатый, немолодой, робкий, пользуется успехом у женщин. Это обнаружилось, когда жил он в Доме творчества в Комарове и они ездили к нему. И он с нарочитой своей вежливостью целовал руку очередной гостье, низко склонившись, и уводил в свою комнату. Что их привлекало? Страх одиночества? Непривычная вежливость, с которой он обращался с ними? Или в самом его безумии скрывалось нечто прельстительное для женщин. Кто его разберет. Во всяком случае, раз в полгода примерно увозят его в психиатрическую лечебницу. В чем заключаются припадки, не смею сказать. Однажды, впрочем, много лет назад, в Крыму покушался он на самоубийство, пробовал перерезать себе горло. Слышишь ты, что его увезли, — без удивления. И так же спокойно — о, сила привычки! — замечаешь в городе его прозаическую, обыденную фигуру и читаешь его крайне нормальные статьи, за подписью Танк. Вот и верь наружности. Вот и попробуй угадай, что скрывается в глубинах и трясинах любого твоего соседа по общему собранию.
Перехожу на букву «Л». На букву «К» остались только Кальма— о ней буду говорить, если дойду до московских телефонов, записанных отдельно в книжечке, что беру я с собой, когда еду в командировку. Остались еще Крыжановские: Олег и Нина Владимировна,слишком близко ставшие ко мне, чтобы о них можно было рассказать. **
Остался Кратт,не могу заставить себя говорить о нем. Миша Козаков такой старый знакомый, что и смерть не уводит его из поля зрения. А Кратт словно весь в черных драпировках, что никак не идет к нему живому и сбивает с толку. Осталось на «К» и несколько фамилий, о которых я никак не могу вспомнить — почему они записаны и кому принадлежат.
Л
Начинается список на «Л» с Анечки Лепорской. [0] Познакомился я с ней в 28 году. Тоже — из самых близких людей и поэтому из самых трудных для описания. А не описывать обидно: уж очень характер любопытный. Она из Пскова, где родилась и выросла в среде, полярной той, где пришлось ей жить в дальнейшем. Отец ее был ректором семинарии, а учителем в Академии художеств — Казимир Малевич [1] , основатель школы супрематистов. Человек с признаками гениальности, поляк, воспитавшийся на французском искусстве и восставший против своих учителей, — вот куда попала Анечка из строгой русской священнической семьи. Из Пскова почти что в Латинский квартал. Впрочем, был этот квартал уже деформирован. Малевич обосновался почему-то сначала в Витебске. К годовщинам, первым годовщинам, Октября добывал Малевич и его ученики вагон, теплушку, на которой укрепляли огромный белый квадрат с черным посредине, герб школы или марку школы, и ехали показывать новые работы в
[0]
Лепорская Анна Александровна (1900–1982) — художник- прикладник.
[1]
Малевич Казимир Северинович (1878–1935) — художник, основоположник супрематизма, одной из разновидностей абстрактного искусства.